Η. О. Лосский - Воспоминания

Прежние системы волюнтаризма, например, психология Вундта, были развиваемы в связи с традиционным течением, согласно которому все сознаваемое мною есть мое психическое состояние. Такое понимание строения сознания губительно для волюнтаризма: оно обязывает волюнтариста утверждать, будто цвета, сознаваемые мною или зубная боль и т. п. «данные» мне содержания сознания суть творения моей воли. Эта нелепость устранялась в моей системе, благодаря произведенному мною различению «моих» и «данных мне» содержаний сознания: только то, что непосредственно сознается, как «мое», например, «мое» усилие внимания, «мое» хотение слушать музыку, «мое» удовлетворение от слушания ее и т. п. принадлежит к составу моей деятельности и имеет строение волевого акта; все же остальное, «данное» мне принадлежит уже внешнему миру, например, видимый мною белый цвет ландыша принадлежит ландышу, сознаваемая мною зубная боль есть состояние моего зуба; все эти «данные» вовсе не суть творения моей воли; они суть только созерцаемые мною элементы бытия, находящегося вне моего «я». Только акт созерцания, выбирающий в одном случае для сознательного восприятия цвет ландыша, а в другом случае зубную боль, есть проявление моей воли, то есть действие, производимое мною сообразно моим интересам, влечениям, страстям. Таким образом, присоединение тех или других сторон внешнего мира к составу моей сознательной жизни есть уже выборка, производимая моею волею.

Свое учение о восприятии и вообще о знании я назвал впоследствии интуитивизмом, обозначая словом интуиция непосредственное созерцание субъектом не только своих переживаний, но и предметов внешнего мира в подлиннике. Моя система психологии заключала в себе парадоксальное на первый взгляд сочетание волюнтаризма с интуитивизмом, то есть учения об активности «я» с учением о его созерцательности (относительной пассивности) в познавательных процессах. Противоречия в этом сочетании нет: созерцание есть тоже волевой акт, однако содержащий в себе момент пассивности в том смысле, что этот акт не творит созерцаемого предмета, а лишь выбирает, какой из множества предметов сделать сознанным или даже познанным. Именно это сочетание волюнтаризма с интуитивизмом облегчало мне задачу доказательства, что жизнь «я» есть непрерывный ряд волевых действий.

Сдавать экзамен на степень магистра у проф. Введенского было нетрудно: как человек умный, ценящий прежде всего логическую связность мысли, он никогда не задавал мелочных вопросов, требующих усвоения одною лишь памятью. К осени 1900 г. мною были сданы экзамены и прочтены две пробные лекции в заседании факультета, после чего я был зачислен в состав приват–доцентов по кафедре философии. Первый курс, объявленный мною, был «Психология воли и чувствований».

В то же время в гимназии Стоюниной уже с 1898 года я преподавал в VTII классе логику и психологию. Жил я в это время уже не в семье Козловых, а с семьею своей матери, которая переехала из Витебска в Петербург осенью 1899 года. Младшая сестра Вера к этому времени окончила курс гимназии в Витебске и мечтала поступить на драматические курсы в Петербурге, но скрывала от всех нас это намерение. Живая, веселая, энергичная, она, может быть, и годилась для сцены, но нуждалась в серьезной подготовке к ней и даже в школе. Кажется, она потерпела крушение на приемном экзамене и тогда поступила на курсы Лесгафта. Специализировавшись по зоологии беспозвоночных, она была впоследствии хранительницею музея Лесгафта.

Брат Владимир, которому не давались древние языки, поступил в Юнкерскую школу в Вильно и, став офицером, уехал в Маньчжурию на Восточно–Китайскую железную дорогу, где служил в корпусе пограничной стражи. Мечтою его было сельское хозяйство. Он хотел заняться им, дослужившись до пенсии. Поэтому на семейном совете нашем было решено, что имение Семеново переходит в его владение; долю, причитающуюся сестрам, он выплатил им деньгами и выслал двоюродному брату Валериану средства для постройки нового дома в Семенове, приглашая всех нас проводить в нем лето.

Брат Иван, окончив курс Гатчинского сиротского института, поступил в университет на Естественнонаучное отделение Физико–математического факультета и стал специализироваться по ботанике.

Гимназия Стоюниной была перемещена с Фурштадтской улицы в очень хорошее помещение в доме Бессера на Владимирской площади. Начало XX века мы решили встретить маскарадом. Представляя себе этот вечер, как обычное интимное собрание нашего кружка, я саморучно изготовил себе курьезный костюм: голова моя выглядывала из чашечки цветка, сделанного довольно грубо. Велико было мое смущение, когда я увидел себя среди множества гостей, некоторые из коих были в очень изящных маскарадных костюмах. Людмила Владимировна и Любовь Алексеевна были очень красиво одеты мифическими птицами: Людмила Владимировна изображала птицу печали, Сирина, а Любовь Алексеевна — птицу радости, Алконоста. Сергей Алексеевич выступал в очень красивом наряде восточного пророка, шедшем к его выразительному лицу. Костюм птицы печали очень шел к серьезному лицу Людмилы Владимировны. В этот вечер во мне окончательно сложилось намерение добиться руки ее.

Все мы очень веселились на этом вечере, танцевали, устраивали игры. К этому вечеру относится одно из последних моих воспоминаний, связанных с попытками беллетристической деятельности. Года за четыре до того мною был написан рассказ следующего содержания. Химик Сутугин влюблен в даму, которая доводит его до белого каления своим кокетливым характером. Наняв квартиру в Максимилиа- новском переулке–тупике (переулок этот в Петербурге всегда казался мне жутким местом, располагающим к преступлению), Сутугин устраивает в ней под предлогом химических опытов печь, годную послужить, как краметорий. Заманив в эту квартиру даму, вызвавшую в нем неутолимую страсть, Сутугин убивает ее, бросает в пылающую печь, но в этот момент открывает в той же комнате ребенка, случайно бывшего свидетелем преступления. Сутугину приходится убить также и ребенка. Наблюдая ужасные подробности сгорания двух тел, он сходит с ума.

Рассказ этот был прочитан мною прежде всего Евгении Константиновне. Она издевалась надо мною, находя нагромождение ужасав в нем неестественным. Наоборот, я ценил свой рассказ, указывая на психологические детали его. Через несколько лет он был прочитан мною в нашем философском кружке, дамы тоже не одобрили его. Наконец, за месяц до маскарадного вечера у меня взяла его Юлия Владимировна Блюменфельд, одна из знакомых Стоюниных. На вечере она вернула мне рукопись и сказала: «Если бы этот рассказ прочитал петербургский градоначальник, он послал бы агентов тайной полиции следить за вами».