Η. О. Лосский - Воспоминания

Согласно обычаю, аспирант заказывает где‑либо в ресторане обед, на который приглашает декана факультета, своих оппонентов и близких себе лиц. Я не любил ресторанов и потому мы решили приготовить обед у себя на квартире. Идя вместе с членами факультета из профессорской комнаты в актовый зал, где должен был состояться диспут, я подошел к профессору Введенскому и пригласил его на обед после диспута. «Подождите», ответил Введенский, «может быть, мы расстанемся врагами». Я побледнел, поняв, что мне предстоит выдержать решительный и страшный бой. Введенский, искусный диалектик, находчивый в спорах, был чрезвычайно опасным врагом. Тотчас же мне пришло в голову, что я должен хорошенько выяснить слушателям содержание моей книги и подготовить их к сознательному слушанию спора.

Согласно обычаю, диспутант имеет право перед началом возражений произнести краткую речь минут на двадцать о своем труде. Я тотчас сказал Введенскому, что хотел бы в начале диспута получить слово. На это Введенский ответил: «Зачем? Это вовсе не требуется». Тогда я обратился к декану факультета С. Ф. Платонову и заявил ему о моем желании. «Это ваше право», сказал декан.

Большой актовый зал был полон народу; даже на хорах все места были заняты. Книга моя обратила на себя внимание; к тому же, вероятно, многие знали об отношении к ней проф. Введенского и ждали интересного зрелища. Мне удалось в двадцатиминутной речи изложить сущность своей книги, основной тезис ее и главные доказательства. Говорил я оживленно, ясно и последовательно. Моя речь была покрыта громом рукоплесканий. У меня явилась поэтому уверенность, что процесс мой выигран уже с самого начала. Проф. Введенский начал систематически ставить мне вопросы, связанные с возражениями на отдельные части книги. Сознание опасности вызвало во мне напряженную сосредоточенность всех сил при полном спокойствии. Легкая улыбка играла на моем лице; я отвечал своему учителю, неизменно сохраняя почтительное отношение к нему, но указывая постоянно на то, что правильное понимание моей книги возможно лишь для читателя, принимающего во внимание тонкие оттенки переживаний, несомненно наличные в опыте, однако с трудом улавливаемые. После трех четвертей часа беседы Введенский подвел спор к вершине его. Он привел главный тезис моей книги «все сознательные процессы, поскольку мы относим их на основании непосредственного чувства к своему я, заключают в себе все элементы волевого акта и причиняются моими стремлениями», который я формулировал, как доказанное мною обобщение, и стал утверждать, что этот тезис есть суждение аналитическое. Тут мне ясно открылся остроумный план нападения Введенского. Он вполне соответствовал его представлениям о системах метафизических учений, как совокупностях суждений, в которых понятие, служащее субъектом, произвольно построено так, что в его содержании уже находится понятие, высказываемое затем в предикате.

Если бы я не сумел ясно показать, что мой основной тезис есть суждение синтетическое, проф. Введенский свел бы всю мою книгу к нулю: он стал бы с торжеством показывать, что она есть набор пустых тавтологий. Поэтому я напряг все силы, чтобы отчетливо показать аудитории, какую опасность представляло бы для меня возражение Введенского, если бы суждение, выражающее закон, который я хотел доказать, действительно было аналитическим. Я разложил его на субъект и предикат и показал, что субъектом этого суждения служит понятие психического состояния, характеризующегося непосредственно переживаемым оттенком, выражаемым словом «мое», а предикат присоединяет сюда нечто новое, именно указание на то, что в таком процессе всегда можно найти элемент волевого акта, — стремление, чувствование активности и перемену, связанную с чувствованием удовлетворения или неудовлетворения.

Слушателям стало ясно, что спор мой с проф. Введенским достиг завершения и что ответом моим успешно устраняется его возражение. Вероятно, чувствовалось, что аудитория в большинстве на моей стороне; у Введенского даже вырвалась фраза, как бы в извинение своего поведения: «Ведь я на медные гроши воспитан». В заключение он, как истый кантианец, насмешливо процитировал то место моей диссертации, где я говорю, что «я есть субстанция, непосредственно сознающая все свои состояния, как свои акты, производимые ею сообразно своим стремлениям».

После А. И. Введенского моими оппонентами были товарищ мой приват–доцент И. И. Лапшин, профессор физиологии Н. Е. Введенский и из публики Каллистрат Фалалеевич Жаков. Диспут длился не менее пяти часов, что чрезвычайно утомительно для диспутанта, который все время должен стоять и напряженно работать умом. По окончании диспута степень магистра философии была присуждена мне факультетом без колебаний.

Обед у нас на дому прошел очень хорошо в оживленной и благожелательной беседе. Проф. Ф. А. Браун произнес, согласно традиции таких обедов, остроумную речь, полную шутливых замечаний о диспутанте и оппонентах.

Все мое внимание и все интересы сосредоточились теперь на разработке интуитивизма, как нового направления в гносеологии. Эта задача должна была стать важнейшим делом моей жизни. Удачное решение ее должно было содержать в себе преодоление «Критики чистого разума» Канта и оправдание метафизики, как науки. Я понимал, что интуитивизм есть гносеологическое направление стол же основное, как эмпиризм и рационализм. С увлечением я принялся за свою новую книгу и решил представить ее как диссертацию на степень доктора философии.

Ввиду смелости своего замысла я очень ограничил задачу своей диссертации: стремясь выработать новую теорию знания без предпосылок, я занялся в первых главах исследованием ложных предпосылок докантовского эмпиризма и рационализма, из которых вытекал вывод, будто все имманентное сознание необходимо должно быть моим индивидуальнопсихическим состоянием. В качестве ложных предпосылок я нашел неправильным использование понятий причинности и субстанциальности при решении проблем теории знания. В самом деле, и эмпиристы, и рационалисты полагали, что чувственный состав восприятия есть результат причинного воздействия предметов внешнего мира на душевно–телесную жизнь познающего субъекта. Далее, сторонники обоих направлений полагали, что все имманентное сознанию в процессе познавания, чувственные содержания восприятия, мыслимые содержания понятий, суждений, умозаключений, одним словом все находящееся в сознании, есть состояние познающего субъекта, принадлежащее ему, как его психическая жизнь, подобно тому, как ему принадлежат его чувства и желания.

Отбросив эти предпосылки, я занялся анализом познающего сознания и различил в нем содержания, непосредственно испытываемые как «мои», то есть принадлежащие мне, и как «данные мне», то есть чуждые моему я. Далее, я показал, что непосредственное свидетельство опыта, находящего внутри кругозора сознания субъекта не только его внутреннюю душевную жизнь, но и внешний мир, познаваемый им в подлиннике, должно быть принято за истину, потому что субъективирование и психологизирование «данных мне» содержаний сознания есть следствие ложных предпосылок, ведущее к безвыходным затруднениям в теории знания. Вслед за этим очерком основ интуитивизма я занялся критикою теории знания Канта, находя, что эту задачу легче осуществить после того, как читатель познакомится с учением, возрождающим истину наивного реализма. Пользуясь филологическими исследованиями Файтингера, изложенными в его «Комментарии к Критике чистого разума», я показал, что в основе критицизма Канта лежат те же две ложные предпосылки, какие были и у его предшественников: субъективирование и психологизирование всего имманентного сознанию произведено им вследствие неправильного использования понятий причинности и субстанциальности в гносеологии. Непосредственный анализ сознания, не сбиваемый с толку никакими ложными предпосылками, дает право утверждать, что «данное мне» есть уже сам внешний мир, вступивший в мое сознание в подлиннике.