Η. О. Лосский - Воспоминания

После смерти священника Штротманна в Прагу был прислан католик восточного обряда, словак от. Иван Келльнер. Это был очень привлекательный человек, любивший Россию и русскую культуру. Иван Иванович Лапшин и я были с ним в живом дружеском общении. Летом 1940 г., когда мы жили в Збраславе, он приехал к нам и, беседуя о философских вопросах, спросил у меня о гносеологии Канта и трансцендентально–логическом идеализме. Я прочитал ему лекцию о психологизме и логицизме в теории знания. От. Келльнер понял, что от меня можно получить сведения, которых нельзя вычитать из книг. Вскоре он уехал в Словакию, так как нацисты, старавшиеся не допускать сближения различных славянских народностей друг с другом, настояли на удалении его из Чехии. В Братиславе от. Келльнер стал расхваливать меня, как философа. Профессор философии Братиславского университета чех был уже в 1939 г. арестован нацистами и отправлен в концентрационный лагерь. Там этот сильный, здоровый человек года через два умер. Таким образом кафедра философии была не занята и лекции по философии были поручены профессору психологии, который тяготился ими. Отец Келльнер стал советовать пригласить меня на кафедру философии. Этим предложением заинтересовался профессор философии права Раец. Он был знаком с властями Словацкого государства и с самим президентом Словакии Тиссо. После года хлопот ему удалось добиться того, что президент утвердил приглашение мое на кафедру философии.

В начале апреля 1942 г. мы с женою переехали из Чехии в Словакию с тем, чтобы мне сейчас же начать лекции на весеннем семестре. Отца Келльнера мы там уже не встретили. Он послан был Католическою церковью в Харбин. Ему очень хотелось поехать на Дальний Восток через СССР, чтобы повидать любимую им Россию. Визы для проезда через СССР он, конечно, не получил. Недавно я читал, что он был арестован и расстрелян советским правительством.

Через несколько дней после приезда в Братиславу мы, любя большие реки, пошли взглянуть на Дунай. На набережной мы сидели на скамье, любуясь этою могучею рекой. Я думал, что исполнение профессорских обязанностей во всем их объеме в чужой стране на чужом языке дело трудное. К тому же мы уехали из Праги, где прожили более девятнадцати лет и сжились с нею, имели там много добрых знакомых, так что она стала для нас второю родиною. Думая так, я живо осознал, что пока рядом со мною находится моя жена, верная подруга моей жизни в течение сорока лет, мне нечего беспокоиться, я не одинок. Мы оба были вполне здоровы и бодры. Мне не могло прийти в голову, что через девять месяцев моя жена уйдет в другой мир.

Принимая предложение занять кафедру в Университете имени Яна Амоса Коменского в Братиславе, я заявил, что в течение первого года буду читать лекции по–чешски, а потом по–словацки. В действительности уже в следующем семестре я перешел на словацкий язык. Произошло это так. При кафедре философии служил молодой философ Иосиф Диешка для заведования библиотекою философского семинария и помощи профессору в административных делах. Это был словак, получивший сначала богословское образование в Католическом институте, а потом философское в Братиславе и Праге. Он был литературно одарен. Я предложил ему перевести вместе со мною мою ненапечатанную еще книгу «Условия абсолютного добра» (основы этики) на словацкий язык. Прочитав вместе с ним предложение по–русски, я передавал его на чешском языке, а Диешка переводил его с чешского на словацкий. На летние каникулы он уезжал к своему отцу, зажиточному крестьянину, жившему в деревне километрах в двухстах от Братиславы в живописной местности. Мы наняли комнату в той же деревне и в течение лета Диешка и я перевели мою книгу. В результате этой работы Диешка овладел русским языком, а я словацким. Лекции свои я писал по–русски; над русскими строками я писал словацкий перевод. Для исправления моего перевода в трудных местах я приглашал за небольшую плату студента карпаторосса Михаила Михайловича Заречняка, который был завзятым русофилом и хорошо знал русский язык.

В Братиславе мы получили хорошую квартиру (четыре комнаты с кухнею и комнатою для прислуги) в профессорском доме. В том же доме жил со своею семьею профессор зоологии Михаил Михайлович Новиков, последний выборный ректор Московского университета. Очень скоро после приезда мы познакомились с симпатичною семьею Сергея Владимировича Верховского. В России он был инженером путей сообщения. Это был благородный русский интеллигент, работавший не за страх, а за совесть. Заведуя постройкою Оренбургской железной дороги, он заботился о нуждах рабочих. Предвидя на юго–востоке России голод вследствие неурожая от засухи, он, повлияв на губернатора, организовал заранее закупку продовольствия. Уже живя в Праге, я заинтересовался им, потому что в один из своих приездов в Прагу он прочитал интересный доклад о работах в СССР над системою «Большой Волги». В своем докладе он подчеркнул, что проект этой замечательной системы был выработан не большевиками, а инженерами дореволюционной России. Тем не менее кто‑то на дверях зала, где происходил доклад, написал: «Сколько дадено?» Это один из примеров того, до какой низменной и пошлой подозрительности могут доходить люди под влиянием ненависти к большевизму.

Дочь Верховского Татиана Сергеевна была доктором ме~

дицины, интересовалась проблемами ралигиозной философии и была замужем за талантливым профессором гидротехники Константином Гавриловичем Белоусовым. Верховской зарабатывал средства печатанием на циклостиле лекций Спекторского, И. А. Ильина и других ученых для заочного преподавания. И я напечатал благодаря ему на циклостиле свое этику «Условия абсолютного добра». Я сделал это потому, что во время войны можно было опасаться времени, когда вся Европа будет подчинена или нацистам, или советским коммунистам, которые не допустят печатания христианской этики. Перевод этой книги на словацкий язык был издан в 1944 г. обществом Словацкая матица.

Во время войны много волнений причиняла нам забота о наших сыновьях. Только после войны я узнал, что семье Владимира приходилось скрываться в католическом монастыре, где добрые католические монахини спасли жену и детей сына; иначе она вместе с детьми вследствие своего еврейского происхождения была бы вывезена в Германию и, вероятно, они погибли бы там. Сын наш Борис был мобилизован в первый же день войны. Французская армия, как известно, была окружена немцами и принуждена была сдаться в плен. В письме к нам Борис не имел права указать место лагеря, где он находится. Он только намекнул, что живет вблизи места, где Бетховен был во время прогулки задержан полициею, принявшею его за бродягу. Мы, конечно, сейчас же написали об этом Ноеми Иречковой, знавшей все обстоятельства жизни Бетховена. Она сообщила нам, что это произошло недалеко от Вены. В 1942 г. нацисты разрешили родственникам военнопленных посещать их в лагерях. Тогда нам было точно сообщено место, где находится Борис. Это был старый большой лагерь венгерской армии, включенный Гитлером в состав Германии и находившийся вблизи границ Венгрии. [50]