Η. О. Лосский - Воспоминания

Выступление отца на чествовании Гайдебуровской труппы после (а не до) юбилейного представления Свыше наших сил оставило во мне воспоминание довольно тягостное. Главным образом мне самому определенно казалось, что отец хотел во что бы то ни стало усмотреть и раскрыть религиозно–философские глубины и тонкости в пьесе Бьернсона, которая, напротив, слишком хорошо отвечала своему заглавию. Во всяком случае было ясно, что для собравшейся разношерстной публики, и даже для самой труппы, живописно расположившейся полусидя, полулежа на сцене, чтобы слушать похвалы а не доклады, это был «не в коня корм» и не удивительно, что в зале все время раздавался нетерпеливый кашель и скрип складных стульев. Товарищ Ядвига, исказившая по–своему смысл пьесы Бьернсона, делая из нее грубый инструмент антирелигиозной пропаганды, говорила со всеми повадками тогдашних ораторов. Помнится, было там все: и неизбежная вступительная формула «когда 25 октября…», и упоминание о «наших мозолистых руках», и ритмическое размахивание правой рукою, как будто вбивающей гвозди в голову слушателя. За нею выступил картавящий брюнет, что‑то вроде партинструктора, и приветствовал труппу в таком же изысканном стиле: «В вашем театре наши товарищи находили того кое–чего, чего они не находили в других театрах», причем сложенные щепоткой пальцы правой руки давали понять, что в этом кое–чего и был «самый цимес» ценимого пролетариатом искусства.

Что же до импровизированного выступления Питирима Сорокина, я помню со всею ясностью, как он, держа перед собою листики с заметками и взглядывая поверх очков на собравшихся, провозгласил в заключение, окая как семинарист: «а вместо чуда… — дохлая ворона». На Нила Сорского он ссылался в какой‑то другой речи или лекции.

Вокруг личности живоцерковника Введенского возникало много других недоразумений. Нередко путали его с профессором философии, тоже Александром. А упомянутый Пичулин, священник из интеллигентов (ходивший в рясе, как будто переделанной из бархатного красного дамского платья или занавески), рассказал нам однажды следующее: идя где‑то по пригороду, он услышал за собой ускоренные шаги догонявшего его человека и оглянувшись увидел бабу, свирепо размахнувшуюся лопатой, которая должна была через секунду обрушиться на его голову. Увидев его лицо, воинственная незнакомка опустила оружие со словами: «Простите, батюшка, а я‑то вас приняла за Введенского».

Отец рассказывал нам еще об одной интересной встрече в здании ГПУ, на Гороховой 2, но уже в тюремном дортуаре, который был, по–видимому, устроен в бывшей полицейской казарме помещавшегося там до Революции Градоначальства. Когда их группу ввели в это мрачное помещение переполненное арестантами, они узнали в одном из них графа Валентина Платоновича Зубова, основателя Института Истории Искусства (в своем особняке на Исаакиевской площади), продолжавшего быть директором этого учреждения, которое' стало после Революции частью Петроградского университета. На новоарестованных он произвел впечатление уже опытного тюремного обывателя, успевшего преодолеть в себе отвращение к похлёбке из селедочных голов и хвостов. Об этой встрече вспоминает и гр. В. П. Зубов в своих недавно вышедших мемуарах «Страдные годы России».

По поводу «добродушной жестокости» следователя Козловского (с ним, кажется, имела дело лет пять спустя Т. В. Сопожникова–Черна–вина, автор воспоминаний Жена Вредителя), вспоминаю нечто подобное из того же времени. Сидя у парикмахера, придурковатого парнишки Остапковича (который походил было в бабушкину гимназию, но скоро вернулся к семейному ремеслу) я ему сказал, что моего отца и других арестованных профессоров скоро выпустят ввиду высылки за границу, на что он мне ответил с важностью осведомленного человека: «Как бы не так, определенно всех расстреляют», так просто, как если бы говорил мне, что сейчас пойдет дождь.

На рассвете 16–го ноября, отчаливающий пароход Preussen провожало всего человек шесть—семь из наших близких. Большая же толпа друзей всех отплывающих, в значительной мере нашей семьи, отцовских и бабушкиных учеников и учениц и наших товарищей и товарок по школе и университету, к которой присоединился Кареев, собралась на несколько часов долгой посадки накануне вечером. Тоже много народу из бабушкиных эмигрировавших гимназисток и из московской группы высланных встретило петербургскую группу три дня спустя на Stettiner Bahnhof в Берлине.

Причина поздней натурализации брата Владимира другая. Свои хлопоты о французском подданстве он предпринять смог только перейдя тридцатилетний возраст (после 1933 года), чтобы избежать необходимости отбывания воинской повинности, которая лишила бы его многодетную семью средств к существованию.

Борящегося с сердечными припадками отца видеть мне больше всего приходилось в Праге, зимою 1925—26 года. Помнится, тогда же он обратился за рентгенологическим исследованием к одному русскому радиографу, который нашел, что аорта его расширена чуть ли не вдвое, что, конечно, самочувствия отца не улучшило. Нам говорили, что на рентгеновской проекции соседство пищевода могло дать ложный образ расширенной аорты, к чему я прибавил бы, что в подсознании, если не в сознании, врача мог присутствовать часто высказываемый им принцип, что «для спасения родины русских либералов надо систематически уничтожать». По счастию кто‑то убедил отца обратиться за более точным исследованием в одну немецкую кардиологическую клинику, где ширина аорты была найдена „an der Grenze der normalen". Последний раз преодолевающего сердечный припадок отца видел я летом 1930 года в Париже на Gare de I'Est, при выходе из поезда после утомительного путешествия из Праги. С того времени, т. е. с шестидесятилетнего возраста, он мог вполне считаться человеком со здоровым сердцем, каковым его и находили врачи Русского Дома, в котором он провел последние годы жизни.

По моим воспоминаниям это знакомство завязалось в самом начале нашего пребывания в Праге, зимою 1923 года, когда Г. М. Катков был еще начинающим студентом Карлова университета. Краус пришел к отцу с визитом в «Свободарню», вместе с каким‑то, желавшим с ним познакомиться, английским или американским философом.

С Магдалиной Шапиро, ставшей его женою, брат Владимир познакомился на собраниях Русского Студенческого Христианского Движения. Отец ее был до Революции директором Сибирского банка в Москве. Она умерла в марте 1968 г. и похоронена в могиле брата на кладбище Ste Genevieve des Bais, где недалёко лежит и мой отец.