Ганс Кюнг - Христианский вызов

Страдание ясно показывает, насколько стационарна история человечества по своей сути. Много ли изменили в ней все неоспоримые технологические эволюции и политико–социальные революции? В истории страдания человечества едва ли заметна серьезная эволюция или революция. Кому тяжелее: египетскому рабу строящему пирамиды Среднего царства во втором тысячелетии до Христа или южно–американскому шахтеру в конце второго тысячелетия после Христа? Чье бедствие больше: в пролетарских поселениях нероновского Рима или в трущобах современного Рима? Что было хуже: массовые депортации целых народов ассирийцами или массовые уничтожения в нашем столетии немцами, русскими, американцами? Огромные современные возможности борьбы со страданием, кажется, довольно точно соответствуют возможностям созидать страдание. Поэтому здесь лишь условно существует «новое под солнцем». Единственное утешение заключается в том, что великие ответы и надежды также сохраняются, и тем самым не только история страдания, но и история надежды человечества, несмотря на все огромные потрясения, проявляет определенную стабильность. Это относится не в последнюю очередь и к вопросу, на который следует дать понятный и приемлемый ответ: что в конечном счете важно в человеческой жизни?

Как справедливо было замечено, основной спорный вопрос в эпоху Реформации, по сути, не интересует сегодня верующих ни в протестантских церквах, ни в Католической церкви (не говоря уже о том, что в этом отношении можно достичь единства). Оправдание верой?! Кто еще спрашивает вместе с Лютером: «Как возникает царство Божье в человеке?» Кто еще спрашивает вместе с Тридентским собором: «Как грешный человек достигает состояния благодати?» Кто помимо богословов, считающих все древние вопросы вечными вопросами, еще спорит об этом? Является ли благодать благоволением

Божьим или внутренним качеством человека? Является ли оправдание внешним судебным решением Бога или внутренним исцелением человека? Оправдание только верой или верой и делами? Разве все эти вопросы не стали устаревшими, более не связанными с жизнью? Ведь даже лютеране более не уверены в своем articulus stantis et cadentis Ecclesiae— артикуле веры, с которым стоит и падает церковь?

На этом современном фоне не следует удивляться, что сегодня во всех церквах говорят не о «христианском оправдании», но об «общественной справедливости». Речь идет не о том, что первое просто отрицается. Однако горячий интерес проявляется только ко второму. У нас, конечно, нет ни малейшего повода подвергать сомнению общественную значимость христианского благовестия и активные усилия для достижения общественного освобождения. Но здесь следует исследовать лишь один аспект, непосредственно ведущий к ответу на действительно существенный вопрос: можно ли просто иметь второе без первого?

Если мы схематически представим старую и новую постановки проблемы, то они выглядят следующим образом.

Раньше спрашивали в великом страхе за мир и свою душу: как мне обрести милостивого Бога?

Сейчас же, в состоянии не меньшего страха перед миром и своим бытием, спрашивают: как моей жизни обрести смысл?

Раньше Бога рассматривали как Бога–судью, который очищает человека от его грехов и объявляет его оправданным.

Сейчас его понимают как Бога–партнера, который призывает человека к свободе и ответственности за мир и историю.

Раньше речь шла об индивидуальном оправдании и о приватном «спаси душу свою!»

Сейчас речь идет о социальном измерении спасения и всесторонней заботе о ближних.

Раньше люди спиритуалистически заботились о потустороннем спасении и мире с Богом.

Сейчас они целостно заботятся об общественных реалиях и реформе или даже революции структур.

Раньше человек находился перед необходимостью оправдывать свою жизнь перед Богом.

Сейчас — перед необходимостью оправдать свою жизнь перед самим собой и своими ближними.

Из всей этой книги стало ясно, насколько эта новая постановка проблемы правильна и важна; здесь нет нужды повторять все сказанное. Безусловно, Лютер не сделал общественных выводов из своего понимания оправдания, например, в отношении нищеты крестьян. Поэтому Эрнст Блох справедливо сравнил с ним и противопоставил ему Томаса Мюнцера. Учение Лютера о двух царствах существенно упростило эту проблему, и это оказывало негативное влияние на умы людей до недавнего времени, особенно в вопросе сопротивления национал–социализму. Безусловно, и католическая традиция рассматривала следствия из учения об оправдании более во внутрицерковной области благочестивых, милосердных дел, чем в реорганизации общества. Папское церковное государство с его экономикой монсеньеров во многом было самым социально отсталым государством Европы, и вплоть до его падения Рим успешно отвергал любое католическое социальное учение. Здесь можно было бы еще многое сказать об истории обращения церкви к миру и обществу, как мы уже кратко представили это развитие во вступительной главе.

Однако теперь, в конце этой книги, важно нечто другое, и именно это позволяет понять, что приведенные антитезы не выражают самого существенного.

В современной жизни важно то, чего достигает человек. Спрашивают не столько: «кто он?», сколько: «что он?», «что он из себя представляет?» Тем самым подразумевают профессию, работу, достижения, положение человека и его авторитет в обществе. Именно это важно.

Такой взгляд не является абсолютно естественным, каким он может показаться на первый взгляд. Он типично «западный», хотя его можно было встретить в социалистических странах восточного блока (второй мир) и в развивающихся странах (третий мир). Однако изначально он родом из первого мира, из Западной Европы и Северной Америки, где возникло современное индустриальное общество. Только здесь с давних пор развивалась рационально организованная наука со специализирующимися профессионалами. Только здесь на производстве была рациональная организация свободного труда в соответствии с принципом рентабельности. Только здесь был средний класс в собственном смысле этого слова и специфически оформленная рационализация экономики и в конечном счете всего общества с новым экономическим мышлением. Почему же именно здесь?

Макс Вебер в своем классическом исследовании «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) глубоко исследовал этот процесс: западная рационализация, безусловно, была ускорена определенными экономическими факторами (в этом отношении Маркс был прав). Однако, с другой стороны, западная экономичеекая рационализация вообще возникла только благодаря новому практически–рациональному экономическому образу мысли, который имеет свое основание в совершенно конкретном религиозно–этическом образе жизни (в этом отношении нрав Вебер): определенное содержание веры и представления об обязанностях решающим образом породили эту новую позицию в жизни и экономике. В какой мере? Корни, что довольно удивительно, восходят к вроде бы уже не актуальным сегодня вопросам эпохи Реформации: невольно следуя строгому кальвинистскому учению о двойном избрании (предопределение одних ко блаженству, других — к проклятию), находившиеся под влиянием Кальвина церкви подчеркивали значение «освящения», повседневных дел, профессиональной деятельности и их успешность как исполнение заповеди о любви к ближнему — все это понималось как видимые знаки позитивного избрания к вечному блаженству. Тем самым на основании не просвещенческих, но религиозных мотивов возник дух неутомимой работы, профессионального успеха и экономического прогресса: имеющая чрезвычайно важные последствия комбинация интенсивного благочестия и капиталистического духа предпринимательства в исторически важных церквах и сектах, у английских, шотландских и американских пуритан, французских гугенотов, немецких реформатов и пиетистов.