Георгий Чистяков - Путь, что ведёт нас к Богу

Герцену достаточно резко возразил только один Н. П. Огарев в очерке «Кавказские воды», написанном через 10 лет после «Развития революционных идей…», в 1861 году, где он говорит о том, что «большая часть декабристов возвратилась с убеждениями христианскими до набожности». Далее Огарев спрашивает своего читателя да и себя самого: «Шли ли они с теми же убеждениями в сибирские рудокопни, или ссылка заставила их искать религиозного утешения?..». «Не думаю, — продолжает он дальше, — чтобы те из декабристов, которые пошли в Сибирь не мистиками, — там сделались мистиками ради религиозного утешения… я думаю, что мистиками возвратились те, которые пошли туда мистиками». Огарев напоминает, что «общество 14 декабря строилось под двойным влиянием революции и XVIII столетия с одной стороны, и с другой стороны — революционно–мистического романтизма, который… вовлек немало людей в какое‑то преображенное православие».

С точки зрения Герцена, все вообще очень просто: «Греческое православие властвует над душой славянина лишь в том случае, если находит в нем невежественность. По мере того, как проникает в нее свет, тускнеет вера, внешний фетишизм уступает место полнейшему безразличию». И далее: «Русский долго способен быть набожным до ханжества, но только при условии никогда не размышлять о религии» («О развитии революционных идей в России»). Однако это касается не одной только России. По Герцену, христианство — «родовое безумие человечества» и «всемирный вздор». Более того, христианство, по Герцену, разрушает человеческую личность. В книге «С того берега» (1847—1850) он пишет: «Христианство, разводя человека на какой‑то идеал и на какого‑то скота, сбило его понятия; не находя выхода из борьбы совести с желаниями, он так привык к лицемерию, часто откровенному, что противоположность слова с делом его не возмущает».

«Укрепление религиозной дисциплины при помощи полиции во времена императора Николая не говорит в пользу богобоязненности цивилизованных классов», — пишет Герцен в «Развитии революционных идей в России». Казалось бы, все очень просто: христианство отжило свой век и теперь только используется режимом с целью манипулирования сознанием необразованных людей. Именно в этом контексте в «Былом и думах» он рассказывает о том, как Василий Петрович Боткин венчался в Казанском соборе со свой женой Арманс. Прот. Феодор Сидонский (автор «Введения в науку философии»), который венчал их, «перед началом начал говорить о новых философских брошюрах», потом «дьячок подал ему епитрахиль, к которой он приложился и стал надевать… и… потупляя взоры, сказал Боткину: — Вы извините: обряды–с… — я весьма хорошо знаю, что христианский ритуал сделал свое время, что…»

Это свидетельство Герцена в самом деле чрезвычайно ценно, ибо оно блестяще показывает, в каком кризисе находилось церковное сознание и внутри иерархической церкви в России в николаевскую эпоху. Церковь, превращенная николаевским режимом в служанку государства, вызывала внутреннее неприятие и у самих священнослужителей. С другой стороны, сам же Герцен прекрасно понимает, что христианство далеко не мертво.

«Бой невозможен, — говорит он в"Былом и думах", — сила с их стороны. Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух–трех мыслителей, поэтов — весь мир, от Пия IX с"непорочным зачатием"до Маццини с"республиканским Iddio"; от московских православных кликуш славянизма до генерал–лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать - бессмертие души и ее защиту»…

Христианство Джузеппе Маццини, перед которым автор «Былого и дум» преклонялся как перед общественным деятелем и ярчайшим идеологом Рисорджименто в Италии, и, главное, его подлинная религиозность и мистичность заводила Герцена в тупик. Маццини противостоит официальному католичеству и папству, но при этом пламенно проповедует веру, Бога и мистическое единство всего сущего: «Мы все ищем Бога — но где, как, с какой целью?.. Ищите его в звездном небе, в бескрайнем океане, на чистом и спокойном челе умирающего героя, более же всего в слове гения и в глубине своего собственного сердца, очищенного от эгоизма… Имейте веру — вы станете лучшими или сделаетесь тем, чем должен быть человек».

Феноменально, но в высшей степени бессистемно начитанный, Маццини, опираясь на тексты Данте — прежде всего, на «Монархию», — создает теорию, во многом предвосхищающую соловьевское учение о всеединстве: «Все исходит от Бога, и все в большей или меньшей мере причастно божественной природе… выйдя из лона Бога, человеческая душа непрестанно стремится к Нему и пытается путем чистоты и мудрости вернуться к своему Источнику. И вот жизнь индивидуального человека оказывается слишком бессильной и краткой, чтобы суметь здесь, на земле, удовлетворить это стремление… поэтому человечество должно быть единым в своем устроении и в своей основе. Единству учат Божий замысел, явленный во внешнем мире, и необходимость общей цели». Так пишет Маццини в очерке о «Малых произведениях Данте».

Что же касается философских взглядов самого Герцена, то чуть ли не единственным критиком его жесткого антихристианства и материализма именно с европейских позиций стал, как он сам блестяще рассказывает об этом в «Былом и думах», отец Владимир Печерин, русский католик, живший в Англии, впоследствии автор «Замогильных записок». «Для нас нет пиетистической музыки, как нет духовной литературы, — она для нас имеет смысл исторический», — пишет Герцен, словно убеждая самого себя в том, что прав не Маццини, а он и только он. А в это самое время, по свидетельству Александра Беляева, декабристы в Сибири спорят о Боге и христианстве и Михаил Фонвизин приходит к христианскому социализму, очень близко напоминающему то, о чем говорит Маццини, которого Фонвизин никогда не читал, а возможно, и вообще о нем никогда не слышал.

В переписке Михаила Фонвизина многократно говорится о том, что «республика–демократия есть форма, наиболее соответствующая христианскому обществу». Он утверждает, что, «социалистические и коммунистические учения не останутся без последствий, а принесут вожделенный плод… когда эти учения проникнутся духом христианства». С точки зрения Фонвизина, «человечество… еще не проникнуто духом Христовым. Он действует в отдельных лицах, а не в целом обществе, которое все остается языческим в понятиях, обычаях, нравах, образе жизни — даже в самых законам. Царствие Божие настало в некоторых душах, а не в мире — а оно должно настать по обетованию, — и мы по завету самого Спасителя должны молиться:"да приидет оно как на не- беси, так и на земли". Стало быть оно непременно настанет…». Это почти Маццини.