Алексей Карпюк - Вершалинский рай

В это время в церкви служили вечерний молебен. Правда, такое понятие менее всего подходило для обозначения того, что там творилось.

Под горящими свечами у алтаря сгрудились заросшие по самые уши фанатики из Волыни, в лозовых лаптях, с холщовыми сумками через плечо. Слева от них на столах лежали караваи хлеба, пироги, конфеты, яблоки и груши. Стояли оплетенные камышом брюхатые бутыли украинского вина. Над этими приношениями белели бумажки с именами для поминания за упокой. Справа стояли точно такие же столы с бумажками для поминания за здравие.

Тут же на лавках чинно восседали апостолы, «третьи священники» и сам Альяш. Хор тянул псалом. Грустная мелодия крепла, по самые своды заполняла густую темень храма. Чувствовалась благоговейная настороженность, которая была всегда, если в церкви присутствовал сам пророк. Общему настроению не поддавалась только Химка.

Она следила за подсвечниками. В центре позолоченного диска перед ней пылал огненным языком толстый, как тележная ручка, восковой столб с винтообразным золотым ободком, а в плоской чаше мерцали столбики поменьше, аккуратно вставленные в медные гильзы. Химка никогда не забывала, что каждая свеча — чья-то человеческая душа, за которую где-то молятся родные, и свечи у нее всегда стояли ровно и сгорали до конца.

Как загипнотизированная, она ни на минуту не отводила глаз от беспокойных языков пламени, а богомольцы неуклюжими пальцами передавали ей все новые тонкие восковые палочки.

Как всегда в такое время, Химке было хорошо и спокойно. Хоть и знала она от самого Давидюка, что до неба, может, с тысячу, а может, и более верст, молитвы всевышнему шептала с надеждой, точно бог был рядом. Это, однако, не мешало ей привычно замечать все, что творится вокруг.

Хор окончил свою программу. Было слышно, как под куполом храма в могильной темноте никак не могли угомониться перед сном воробьи, а двадцать пять певцов и певчих зашмыгали ногами по каменной лестнице вниз. По заведенному обычаю пророк платил им после каждого выступления, и Химка хорошо знала, как все это теперь будет выглядеть.

Регент хора, дядька Коваленко, с синим носом, изгнанный отовсюду за пагубное пристрастие к зеленому змию, протиснется через толпу и смиренно остановится перед пророком.

— Ох, как нотно, Илья, сегодня пели мои хлопцы! — похвалит он подчиненных. — Так даже у кринковского Савича в соборе не поют!

— Если захотите, можете петь и нотно! А полотно на хорах мне не потоптали? — брюзгливо спросит Альяш, неохотно развязывая истрепанный мешочек с деньгами.

Попробуй не наступи на него, когда полотном завалены все хоры и из-за сувоев повернуться негде! Восемнадцать возов отправили монахам в консисторию, возок — президенту, сколько-то возов продали, — да ведь когда это было!.. А подарки все прибывают и прибывают.

Да и одним «топтанием» там, конечно, не обошлось. Кто взял «файную» скатерку, кто вышитый рушник под пиджак сунул. Против этого Химка ничего не имела, все равно добро пропадет даром, Пиня давно не берет: «Не штандартное, нет на него таксы», — говорит. Скоро и девать будет некуда.

— Как можно, отец Илья?! — Нос регента станет фиолетовым от возмущения, а все его внимание теперь будет обращено на мешочек с деньгами, чтобы хозяин побольше зачерпнул из него. — Разве я позволю добро топтать? Ты ведь меня знаешь!..

— «Знаешь, знаешь»! — передразнивает пророк. — Развернули мне прошлый раз все рушники, как свиньи рылом! Золото, что ли, искали, гицли?!

— Неужели? — искренне удивляется регент. — Я скажу им, скажу-у, отец Илья! Я такой — у меня схлопотать недолго! А за такое нотное пение ты уж, Альяш, им дай…

— На! — Пророк высыпает серебряные монеты в поспешно подставленные пригоршни дьякона.

— Спасибо! — уже бодрее кидает Коваленко и бежит на улицу, где его нетерпеливо ждут мужчины-хористы.

Химка словно видит, с какой детской жаждой и восторгом — как Яшка с Маней конфеты — считают сейчас взрослые мужики монеты при зажженной спичке, чтобы сейчас же идти к Банадычихе и пропить их. Химка даже радуется за них. Что поделаешь, если другому мужику отрава эта слаще меда! Ей кажется, что среди хористов ее муж Олесь, царствие ему небесное, который тоже любил пропустить чарку-другую. И у Химки становится приятно, тепло на душе, она радуется за этих людей, точно эту радость приносит им сама.

Но вот мимо нее прошел Давидюк читать проповедь. Присутствующие зашевелились, сгрудились еще теснее, — такие проповеди стали выливаться в свободные дискуссии, и вечерние молебны в церкви превратились в подобие собраний какого-нибудь кружка самообразования.

— Теперь, братья и сестры, поговорим о третьем дне работы нашего вседержителя-творца, — неторопливо листая большую, окованную замысловатыми железными узорами и медными застежками Библию, подарок поставских богомольцев, важно и громко объявил Давидюк.

Он нашел нужную закладку и раскрыл требуемую страницу. Поднял голову, обвел зал глазами под линзами очков, сверкающих, как прозрачные льдинки, и встретился с недоверчивыми взглядами волынян.

— Мы пророка Илью пришли слушать! — закричали дружно украинцы, а глаза их недобро блеснули.

— Опять они за свое! — возмутилась Руселиха. — Прямо стадо с выгона ввалилось сюда, ей-богу! Наказание нам с ними! Илья, скажи ты им…

Альяш повернулся к волынцам:

— Впустили вас — стойте и молчите! Я не посмотрю, что вы издалека, выгоню!

Зал притих.

— На третий день, братья и сестры, — заговорил Давидюк, — бог сотворил вместилища для воды и в некоторых местах открыл лик земной. Как и зачем сделал это господь? Он сообразил, что для воды нужны большие и глубокие ложбины, потому что иначе вода разольется. Сделать их из досок? Нет, братья и сестры, столько досок не напасешься!

— Да и сгниют они! — подсказали с лавок.

— Верно! И у господа выхода иного не было, как вылепить из земли чаши, дно выстлать глиной, чтобы воды не ушли в землю, а по краям для верности поставить горные агромадины. И сделал он земные чаши и поднял горы. Получились вместилища, и господь бог наполнил их. И нарече бог ту сушу землею и собрание вод нарече морем!..

Пока Давидюк, отложив Библию, снимал очки и протирал их рукавом рубашки, один дядька, освоившись, сказал:

— А высокие есть горы! Когда жили в беженстве, нагляделись на них! Посмотришь в хорошую погоду — торчат выше облаков, и кажется — совсем близко-близко! А пойдешь — хоть сто дней шагай, они только маячить перед тобой будут! И крутые, холера!

Химке хотелось поделиться тем, что она слышала от Кириллихи:

«А страшевские беженцы, которые поднимались на кавказские вершины, удивлялись, что на них ничего нет. Ни хат, ни скотины, ни кустов. На каждой горе, на самой макушке стоят только иконки Журовичской божьей матери на груше или Заблудовского младенца да лампады горят!..»