А. Русанова - Каиново братоубийство. Хроника государственного переворота 1993 года (сборник)

И вот здесь христология этого события переходит в эсхатологию. Те, кто принимает христианство без дел, совершаемых Христа ради, те, для кого христианство – учение без конца («Христианство не есть учение без конца. Учение его коротко; – а жизнь по нему конца не имеет» — еп. Феофан Затворник), те, кто не знает Христа деятельно, жизнью, для кого Православие – поприще духовного самоутверждения, приобретения Его благодати, Его совершенств (в Литургии, например), без истинной благодарности Богу за оные через неискание ничего своего в жизни и неучастие в делах тьмы, для всех тех, кто «увлекается», «играет» в христианство, позабыв о Нем, лично о Нем, кто разрывает «деяние» и «видение», – для всех этих современных ариан и монофизитов расстрел четвертого октября – событие мирское, политическое, суетное, вне их духовной жизни, вне жизни Церкви. Но для тех, кто искренно составляет собой Тело Христово, по сказанному: «мы – тело Христово, а порознь – члены» (1 Кор. 12, 27), для тех, кто, как преп. Максим Исповедник, говорит о себе: «мы становимся телом его не вследст вие лишенности собственных тел, и не потому что он ипостасным образом переселился в нас, или разделился на члены свои, но потому что, уподобляясь плоти Гос пода, отвергаем тление греха», возненавидев, в частности, совершенной ненавистью насаждаемый современным миром разврат и растление, не будучи способными смириться с безнравственностью «посткоммунистического» общества, для таких людей отношение к четвертому октября как к бесчеловечию сатаны стало определяющим признаком Православия. И это от Бога: многие «первые» в Церкви и по времени своего обращения, и по испытанному благодатному опыту общения со Христом в таинствах и в Духе становятся последними в деле реального участия в Его страданиях в Теле Его – земных Его членах; многие «последние» – далекие от Церкви и веры в Бога люди через сочувствие Его страданиям становятся Ему близки, делаются Его друзьями, будут приняты в Его Царство. «Вот, я сделаю то, что они придут и поклонятся пред ногами твоими и познают, что я возлюбил тебя» (Опер. 3, 10).

И уже приходят – через неравнодушие, простое неравнодушие к этим событиям – к Церкви Христовой: учителя и врачи-психиатры, офицеры армии и – даже! – некоторые журналисты, литераторы и актеры; приходят презренные «коммуняки» и работники ВПК. Их объединяет в движении к Личности Христа одно: неспособность оправдать Его страдания, страдания Его земных членов мирской целесообразностью, социальной ли, политической или экономической. За это одно Он дает им то, над чем они не трудились. У этих прелюбодеев и мытарей оказывается более развито чувство реальности жизни, смерти и страданий, невозможность свыкнуться с пережитым ужасом приводит их к Тому, Кто этот ужас претерпевает за всех, Кто успокаивает и делает мужественной душу перед лицом Каиафы, Ирода и самого сатаны.

Другие же – те, кто трудился от первого часа, без остатка отдав свою жизнь Церкви, рискуют, кажется, лишиться всего, так как проходят мимо Божественного Страдальца.

Нищая бо, – в лице земного невежества, в лице земного разорения и неустройства храмов, в несовершенстве храмового богослужения, в лице всей той безбрежной устроительной и улуч-шительной деятельности под именем христианства, которую приветствует мир, лежащий во зле, и на которую направлены ваши лучшие усилия, – всегда имате с собою, мене же — в лице Моих страждущих членов, которым если что сотворили – Мне сотворили – не всегда имате, но когда Я Сам вам Себя открываю и насыщаю Собою – за алкание и жаждание правды и неучастие в делах тьмы.

Трещина разделения проходит, кажется, до фундамента. Под одними он стоит, под другими – плывет. Вопрос: хватит ли прочности у рабочих частей стен и сводов нести перераспределенную нагрузку; хватит ли пластичности у кладки для дальнейшего ее перераспределения; и, наконец, остановится ли дальнейшее раскрытие трещины? Если нет, то при глубокой просадке аварийных, разуплотненных частей фундамента это грозит отрывом соответствующих конструкций стен и сводов с возможным обвалом их необжатых частей.

Оставшуюся же стоять часть церковной постройки не одолеют врата ада. Как Калязинская колокольня посреди затопленной Волги, как собор Авраамиева Костромского монастыря с обрушившейся стеной и половиной свода, но целой главой, так и Церковь Христова – «трость, надломленная» неверием и предательством. Не переломится, даст выстоять ей Господь.

Валентин Распутин, писатель

В трагические октябрьские дни меня не было в Москве, и расстрел «Белого дома» я видел, как многие и многие, в трансляции американской телекомпании. Видел сотую, может быть, тысячную долю происходящего, пригашенного и приглушенного к тому же съемкой с безопасного расстояния и чужим голосом диктора, и все же «событие» произвело такое впечатление, что сравнить его не с чем. Ничего подобного в России за последние три четверти века не бывало, и психика наша, далеко не избалованная действительностью, не справлялась с восприятием. Это было не потрясение, не ужас, не страх, при которых чувства способны еще к реагированию, здесь же было что-то оглушающее, как при внезапном сильном ударе, какое-то глубокое оцепенение, сплошной ожог, беспощадная пригвожденность к экрану, внимание, переходящее в беспамятство. И одно только в полубессознательном состоянии выписывалось огненной лентой из картины бьющих в упор танков: а что там, там, за экраном, внутри Дома и вокруг, кто-нибудь покажет когда-нибудь эту картину и какими силами ее можно вынести?

Когда все было кончено, я отстранился от телевизора обугленный, не способный ни думать ни о чем, ни воспринимать и, помню, подойдя к окну, уставился в пустую неосвещенную улицу – как в продолжение только что виденного.

Один лишь телефонный звонок раздался за весь вечер: женщина, рыдая, с трудом произнося слова, просила простить ее за какую-то вовсе не обидную для меня мелкую размолвку.

Они рассчитывали нас запугать, но только еще больше и тесней соединили в нашем горьком и святом неразрушимом чувстве к России. Не берусь судить, стало нас больше или меньше, но мы невольно обрели особое, роднящее нас воедино выражение. За считанные дни прошли такую науку души и сердца, какая не давалась и годами. На следующее утро мы узнавали друг друга всего лишь по взглядам, впитавшим нашу боль и решимость. Не забудем, не отступимся, не простим! Убийцы, повязав друг друга кровью по знаменитым заповедям Шигалева и Нечаева, нас же, сами, очевидно, того не сознавая, связали чувством нравственного долга.