Всеслав Соло - Переодетые в чужие тела

Когда он видел Юлю в обществе какого-нибудь очередного поклонника, то всячески старался либо ему понравиться, либо отыскать в нем будущего врага и каким-нибудь образом отговорить "наивную" дочь от общения с ним. Теперь Василий Федорович жил в достатке: и машина и дача, множество импортных вещей, счета в банках, -- все имелось "для дочери".

... Зимним солнечным утром воскресного дня, привычно, в девятом часу, исполняющий обязанности профессора психологии столичного университета Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк, по кличке Мертвец в студенческой среде, вышел из подъезда того самого дома, что по соседству с Таганкой, сел в собственный автомобиль "БМВ", и лихо скульнули задние колеса машины, когда ее хозяин резко нажал педаль акселератора. Автомобиль через несколько мгновений выскочил из крохотного дворика и скрылся за углом соседнего дома разматывать привычный клубок дороги в такой день.

Василий Федорович ехал за город на свою дачу. Одет он был в утепленный черного цвета лыжный костюм и думалось ему на редкость сегодня легко, не одолевали мрачные мысли о до-чери. Сейчас, когда он мчался уже по объездной кольцевой дороге, Юля еще спала дома, потому что Василий Федорович, не отрываясь от управления автомобилем, дважды успел позвонить к себе домой по недавно приобретенному им японскому радиотелефону. Звонками он как бы убеждал себя. "Я ей верю. И потом, -- думалось Василию Федоровичу, -Юленька сегодня безоговорочно обещала мне: никуда не ходить и ни кого не принимать до шести часов, до моего вечернего возвращения. У нее много работы по дому, да и английский займет немало времени -- жаль, что ускоренный курс Илоны Давыдовой быстро осваивается!" -- размышлял Василий Федорович и в конце концов он поймал себя на мысли, что абсолютно забыл о дочери и вспомнил о ней только тогда, когда уже въехал в коттеджный поселок, где и располагалась его дача. Определенное время пути профессор был предоставлен сам себе, что давно не случалось, и здесь его фантазия впервые разыгралась вольно и властолюбиво. Василий Федорович воображал себе: как если бы он, вдруг -- смог, по волшебству, прямо сейчас, оказаться молодым и красивым человеком, тогда бы "к черту диссертации и прочие университетские шалости!" -- думалось ему, зажил бы при сегодняшнем достатке своем легко и непринужденно, как полагается. И так размечтался Аршиинкин-Мертвяк за рулем, что страшная мысль, из тех, которые мучили его, подкралась и заставила снова вспомнить о Юле. И по коттеджному поселку он ехал медленно, словно опасался собственного порыва обезумевшей фантазии, которая, казалось, могла в любую секунду подавить своего породителя и ввергнуть его в свои уродливые проявления, где нету старого и некрасивого профессорского тела, а есть молодое и крепкое, и ринулось оно жить, да еще как!.. "Нет... Успокойся... Достаточно..." -- сосредоточивался Василий Федорович.

Когда он добрался до окраины поселка и уже почти подъезжал к спортивному комплексу, он совсем успокоился и взял себя в руки.

Сегодня предстояло: поиграть несколько партий в большой теннис, "если выдержу" -- подумал профессор, попариться в финской бане, подумать в шахматы, прогуляться в лесу и, немного отдохнувши у себя в коттедже -ринуться снова на автомобиле в Москву.

-- Удачного воскресенья вам, Василий Федорович! -- вежливо улыбнувшись, сопутственно пожелал профессору высокий и крепкий молодой человек, подавая ему полотенце.

-- Здравствуй, Миша! -- приветливо похлопав парня по плечу ладошкой, задумчиво проговорил Василий Федорович. -- Нам активно отдыхать, а тебе работать!

-- График есть график, и сегодня моя смена, -- бойко и уважительно отчеканил молодой человек.

-- Ладно. Передал бы свой гр-р-афик, -- шутливо и подвижно заговорил Аршиинкин-Мертвяк, -- кому-нибудь, да к нам, в университет, на мой факультет, а? Что скажешь?

-- Василий Федорович! -- словно попросил пощады в игривой интонации парень. -- Спорт и я -- одна семья! Хочешь кончить дистрофией -- подружись с философией!

-- С философией, Миша, с философией, -- грустновато заключил профессор.

-- А может, вы к нам, Василий Федорович?

-- Я!?... -- призадумавшись воскликнул Аршиинкин-Мертвяк, и ничего не отвечая, зашагал по длинному коридору по направлению к большому спортивному залу.

-- Вы что..., обиделись!? -- раскатисто и громко окликнул профессора молодой человек, испытывая неловкость от ситуации, но профессор продолжал удаляться молча, -- Василий Федорович -- я пошутил! -- немного заволновался парень.

-- Ладно, -- на несколько мгновений остановившись и обернувшись назад, подкрикнул молодому человеку Аршиинкин-Мертвяк и внезапно взбодрившись, добавил: -- Так держать, Миша!

И молодой человек облегченно вздохнул в сторону удаляющегося профессора и о чем-то задумавшись, смотрел ему вслед, пока Василий Федорович не скрылся с его глаз за дальним углом коридора...

Душою профессор был чувствителен и от этого не всегда успевал сдерживать ее в собственных сооруженных законах. Он существовал, помимо социальной логики, еще и в своей, дополнительной, внутренней логике жизни и потому труднее было ему, чем кому-либо, переносить экстремальные ситуации. Иной раз не совпадали выводы социума, общества людей, с его пониманием той или иной ситуации, и тогда радость в душе Аршиинкина-Мертвяка могла сражаться со своим осуждением, а печаль и беда, возникающая в его окружении, случалось, разукрашива-лась личным восторгом и одобрением. Отсюда и прослыл профессор Василий Федорович, среди своих коллег и знакомых, интересным, неординарным, но с тяжелым характером человеком.

Его ни то чтобы уважали, скорее, не всегда понимали, как он бы того хотел, и многие просто не знали как себя с ним вести, отсюда и стиль его отношения с людьми отработался: коротко, по существу, конкретно, а если удавалось возможным, то и вообще не общаться.

На теннисной площадке большого спортивного зала играли в мячик двое: оба играющих высокие, спортивно сложенные люди, мужчина и женщина, средних лет, знакомые Аршиинкину-Мертвяку по университету: лаборанты-химики. Они подбадривали каждый сам себя комплементами, то по поводу удачного удара, то по поводу виртуозного прыжка, похваливали себя, и лишь изредка критиковали, будто выступали в роли собственных комментаторов игры. Профессора, потихонечку присевшего на краешек длинной деревянной лавки, протянувшейся вдоль стены спортивного зала, они долго не замечали, а он, напряженно наблюдал за тем, как сияющей белизны мячик, словно штриховал, пытался заштриховывать карандашно, пространство между играющими, но белые штрихи его тут же таяли, не оставляя следа, согласно инерционной памяти зрения. Профессор тоже пытался заштриховать в своей памяти этим наблюдением игры то состояние, которое возникло у него десятки минут назад во время езды в автомобиле сюда, и эти его усилия, попытки также бесследно таяли, как и следы от мячика, в памяти его сложного сознания, и теперь, порожденное минутной слабостью внутренних законов, состояние, продолжало отчетливо помниться, хотя и не назойливо и без чувств, но все же -- мешало переключиться на привычную среду переживаний и размышлений, оно фотографически, портретно присутствовало и смотрело в упор на Аршиинкина-Мертвяка и являлось единственным свидетелем профессора, видящим его изнутри. Состояние молчало, но оно неумолимо понимало то, что никто не мог понимать, и Василий Федорович знал, что оно никому и ничего не расскажет и не шепнет, но все же... это его стесняло и порождало дополнительный дискомфорт и неуклюжесть. Так, в никем не замеченном сидении на лавочке большого спортивного зала, определенное время профессор просидел в собственности своего одиночества, которое все больше, с годами, пыталось навязываться ему.