Владислав Маевский - Афон и его судьба

– Любуетесь… Что же, ведь и я карпаторосс, православный, русский. Никогда ни в Москве, ни в Петербурге не был, а все же Россию за свою любимую родину почитаю… Не привел Господь увидеть – такова Его святая воля, но молиться за всех вас и матушку Россию мы, грешные, не перестаем. И придет час – воскреснет она из мертвых. Разве может быть иначе?

– Как вы свыклись здесь в одиночестве, отец Иассон? – спросил я немного позднее, когда на столе кипел небольшой самоварчик, а на чистой скатерти вместе с медом красовались и куски черного вкусного хлеба. Не тоскуете вы по родным местам, по вашим Карпатам, по родным и близким?

Молодой монах спокойно улыбнулся.

– Что же тосковать о них?.. Господь и над ними всеми и надо мной, грешным… Если бы я знал, что буду о мире вздыхать в монашестве, то не шел бы в монахи. По своей ведь воле и остался здесь. Да и чего скучать-то о мире: вы сами видите, какая здесь у нас благодать… Чего же еще больше человеку нужно? Только работать и молиться подобает, тогда никакая тоска и в сердце не войдет. Работы здесь достаточно: пчелы требуют, чтобы во всякое время года им служить. Но не оставляет меня Господь ни силами физическими, ни милостями духовными. А пчелки… Ну, право же замечательное творение Господнее, эти пчелы: от них одних чему только поучиться можно.

Отец Иассон замолчал, продолжая смотреть на меня с тихой и доброй улыбкой.

Я уже больше не решился беспокоить его ненужными вопросами о его жизни и переживаниях, так как хорошо понимал, что у этого молодого инока был свой определенный и верный кругозор, которому можно было только позавидовать.

Что за счастье бродить по Афону: пройти по дорожке, где прошли стопы великих молитвенников, зайти в келлийку благостного старца или молиться в храме и созерцать величие его святынь, стараясь воскресить в мыслях многовековое прошлое этого поистине монашеского царства.

Вот однажды, прогостив на Крумице, этом райском уголку Афона, решил я совершить плавание в сторону скита Фиваида, чтобы посетить окрестных пустынников. Схимонах отец Пимен, мой гостеприимный хозяин на своей арсане, теперь был энергичным и усердным перевозчиком к месту моего нового паломничества.

После радушного монашеского угощения из вареных автоподов, черного хлеба и кружки холодного красного вина, преподнесенных мне и проводнику моему отцом Пименом на крумицкой арсане, мы спешили поскорее добраться на арсану Фиваидского скита, хозяином которой был некий инок Фома, большой друг нашего отца Пимена.

– Да, обрадуется отец Фома… Ой, как обрадуется, когда увидит дорогих гостей! – говорил приветливый старец, стоя на веслах нашей утлой ладьи. – Ведь великая радость для инока такое посещение! И подумать только, как все изменилось за последние два десятка лет: было время, когда Афон так и кишел русскими паломниками. Откуда только ни прибывали к нашим древним святыням русские люди, из каких краев великой России сюда ни приплывали они. А приедет такой паломник, так уж непременно постарается побывать во всех монастырях и скитах; всюду норовит заглянуть и всем святыням поклониться. И не смотрели тогда русские люди на то, чей это монастырь: греческий, болгарский, сербский или наш же русский. Всякая православная обитель была для них желанной. Благословенное было время!..

Солнце спускалось все ниже. Его лучи, постепенно слабевшие, мягко скользили по лодке, по темневшей воде и проплывающему мимо нас высокому берегу, от которого заметно веяло лесной сыростью, перемешивавшейся с соленой влажностью моря.

– Нужно налегать! – добродушно заметил отец Пимен, одновременно принявшись грести с удвоенной энергией. – Неловко будет, ежели прибудем к отцу Фоме в потемках.

– Ничего, поспеем, – успокаивал гребца добродушный иеромонах отец Харлампий, мой спутник из Андреевского скита. – Теперь уже недалеко. Вот прямо рукой подать.

– Неведомо только, как долго еще Господь сподобит вообще навещать друг друга, – задумчиво промолвил схимонах Пимен, не переставая стоя налегать на весла (на Афоне гребут стоя и глядя вперед). – Ведь никому неведомо, что станется скоро с нашими русскими обителями. Теперь не прежнее золотое время: нет больше великой покровительницы Афона, православной России-матушки. И вот, не пускают больше русских людей на Святую Гору, не желают, чтобы наши обители пополнялись новыми насельниками. И пустеют обители, нет к ним притока новых иноков, доживают в них только старые монахи. А известно, что значит старый инок: сегодня он еще может работать, а завтра уже одряхлел от бремени лет и обессилел, к смерти приблизился. И быстро вымирает теперь русский Афон, на глазах наших вымирает…

Отец Пимен скорбно умолк, охваченный грустными думами, и стал пристально всматриваться в синюю даль, уже заметно охваченную тенями вечера.

– А вот и отец Фома! – радостно заметил он, налегая снова на весла. – Так и есть… это он!.. Ну, давненько я не видал его, друга моего.

Я усиленно всматривался по направлению острого взгляда старца-лодочника, но решительно ничего не видел, кроме синего тумана, окутавшего морской берег. А спустя немного моему взгляду сделались доступны очертания каменных стен арсаны, где хозяйничал отец Фома, но его самого я так и не мог рассмотреть.

– Да неужто же не видите, господин? – удивился старец. – Ведь, как на ладони, стоит на берегу отец Фома! Вот сейчас обрадуется, непременно обрадуется… Да и я, грешный, рад повидать его.

Солнце совсем опустилось за морем, и лесная сырость берегов сделалась еще более ощутительной. Но отец Пимен – вероятно, чтобы сделать приятными последние минуты нашего плавания – не прекращал своих добродушных рассказов, стараясь занимать нас.

– Повидаться с соседом монахом как будто и хорошо, но с другой стороны, лучше и не видаться, – рассуждал он. – Для спасения души, конечно, для соблюдения подвига монашеского: ведь и монахи… люди. И монахи при встречах людьми остаются… Вот что! Ну сойдешься с другим иноком после долгой разлуки и начнешь вспоминать прошлое, перебирать братию, обсуждать монастырские дела. И не убережешься: осудишь кого-нибудь, непременно осудишь. Глядишь, и впал незаметно в грех великий. А потом вернешься к себе, один останешься – и, ох, как тяжело станет… Смиришься, уразумеешь все, но покоя обрести долго не сможешь. Посему одному-то все же легче: ничто не смущает. Читаешь себе монашеское правило утром, читаешь перед отходом ко сну – и душа спокойна.

Отец Пимен помолчал немного, а затем продолжал:

– Ведь вот какой случай со мною был недавно, и все только от того, что я со своим уединением расстался… Вспомнил я недели три тому назад, что у фиваидцев [13]в обители праздник престольный и решил пойти туда к литургии. Собрался, конечно, по-монашески, по-страннически: взял с собою сумочку, а в нее-то положил новенькую свою ряску; смотал ее поплотнее, да и положил. И вот, подумайте только: прошел уже всю дорогу в Фиваиду, прибыл в обитель, открываю сумочку, чтобы в ряску облачиться к литургии – гляжу, а ряски-то и нет… Своим глазам сначала не поверил: хорошо помню, как ее в сумочку-то клал, да как поплотнее свертывал… Помыслил я немного – и побежал обратно на арсану. Конечно, и там ряски своей я не нашел. Снова бегу в Фиваиду, гляжу по тропинкам, под каждый кустик заглядываю – нет и нет моей новенькой ряски… Потом я стал соображать, да под конец, как полагаю, и рассудил правильно: шел я в Фиваиду лесочком, зацепил сумкой за ветку или кустик колючий, а ряска-то, видно, была плохо в мешок засунута… н у, и вывалилась незаметно. Дальше ей пропасть было уже не трудно. Дорогой этой часто ходят мирские, греки-аргаты [14]– народ беспечный и светский, к монахам по своему относящийся. Ну и подобрали эти миряне мою ряску да и унесли с собою в города. А ряска моя была хорошая, новенькая, без единого пятнышка, недавно сам ее справил. Только не новизны мне ее жалко, а вот чего: в этой самой-то ряске принимал я последний раз Святое Причащение, Святых Таин принять удостоился. Искушение!.. Ну разве это не работа врага рода человеческого над иноческим духом? И ведь как тонко он работает, враг-то этот, над нами: идет себе стареньким монах из своей одинокой арсаны на литургию – он, Князь Тьмы, и тут его улавливает. И как ловко ряску-то мою из сумки вытащил, никакой живой человек того бы не сделал… А сколько я после скорбел над этим, сколько думал. Да, трудно бороться здесь с дьяволом… Ох, как трудно! Так он и вьется, так и вьется около монаха…