Карен Свасьян - …Но еще ночь

когда он писал о них: ты, мол, раскусил нас, тогда как те другие простофили думают (и переводят), что мы тупо моргаем от счастья.

Еще пример: «…Этот, увидев, что его соперник побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам еще быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног» . Комментарий Перцева: «Какая же неведомая физике сила придала несчастному канатоходцу бешеное вращение — словно в экзотических фильмах про летучее каратэ?» Вопрос, еще раз, следовало бы адресовать не переводчику, а автору, который демонстрирует это каратэ в оригинале: «Dieser aber, als er so seinen Nebenbuhler siegen sah, verlor dabei den Kopf und das Seil; er warf seine Stange weg und schoß schneller als diese, wie ein Wirbel von Armen und Beinen, in die Tiefe». Перевод абсолютно адекватный. Наверное, у Перцева канатный танцор упал бы иначе, но это уже были бы их (Перцева с танцором) проблемы.

Аналогично обстоит с ницшевскими «десятью смехами» . Проблема даже не в том, что Перцев снова не цитирует оригинал. Проблема в том, что, будь он немцем, не переставая быть Перцевым, он потешался бы и над оригиналом («die zehn Gelächter») , как потешались же в свое время другие Перцевы над хлебниковскими смехачами [189] В заново отредактированном переводе Антоновского для издательства «Культурная революция» «die zehn Gelächter» оригинала превратились в «десять поводов к смеху». По принципу: хорошо отредактированное дерево — это столб .

Еще один образчик, на этот раз, ко всему прочему, и наглого перевирания. Заратустра: «Сон колотит меня по глазам. […] Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мысли […]». В оригинале: «Der Schlaf klopft mir auf mein Auge. […] Wahrlich auf weichen Sohlen kommt er mir, der liebste der Diebe, und stiehlt mir meine Gedanken». Перцев резвится: «Неужели столь безумное косноязычие, которое колотит тихо, как вор, всерьез притязало на то, чтобы стать пятым Евангелием?» Но где же он взял «колотит тихо, как вор» ! Или он рассчитывает на то, что не заметят! Есть ведь такие воры, которые воруют открыто и нагло, у всех на глазах, полагая, иногда не без оснований, что так это будет меньше бросаться в глаза. У Ницше сон приходит тихо, как вор, а, придя, колотит (можно было бы и: стучит) в глаза, как в дверь, — чтобы войти. Сон, подкравшийся, как вор, колотит Заратустру по глазам — пока тот не провалится в сон. Согласен, так не скажет ни один профессор, но ведь не зря же Заратустра ушел из страны этих раскрашенных горшков и хлопнул еще за собою дверью.

Перцеву мало; он устраивает раунды, в которых стравливает «русскоязычного» , меня, с дореволюционным «русским» А. Николаевым. Победа присуждается, конечно, «русскому» , хотя достается порядком и ему. Вот несколько примеров: Ницше: «Habe ich noch Ohren?» . Я перевожу: «Есть ли у меня еще уши?» . Николаев: «Слышу ли я?» Перцев решает в пользу Николаева, потому что «сомнение лирического героя в наличии у него ушей звучит несколько комично» . Но в таком случае комичен, по Перцеву, именно Ницше, который почему-то обычному для немца: «Höre ich noch?» (Слышу ли я еще?), предпочитает необычное: «Есть ли у меня еще уши?» Если Перцеву кто-то скажет: «Есть ли у тебя голова на плечах?» , а он, полагаясь на свое языковое чутье, сочтет вопрос «несколько комичным» , он лишь подтвердит этим обоснованность подозрения.

Или еще один разнос: «„Чье“ в русском языке может относиться только к личности, к субъекту, но не ко огню, который есть безличная стихия. Не говорим же мы, к примеру — „ботинок, чья подошва прохудилась“. Так почему же мы должны говорить — „пожар, чье пламя лижет мои ноги“?» Наверное, потому что, когда языку (русскому, а не перцевскому) становится тесно в правилах, он говорит у Хлебникова: «ручей-печаль, чей бег небесен» , или у строгого Паустовского: «…звезда, чей свет я так часто видел над берегами туманного Онежского озера» , или у Бенедикта Лифшица, подарившего нам «Пьяный корабль» Артюра Рембо: «Порой, от всех широт устав смертельно, море, чей вопль так сладостно укачивал меня…» (примеров пригоршни). А ботинком лучше стучать по кафедре, когда в аудитории шумно.

Вообще Перцева заносит, что, в сочетании с его более чем скромными данными, не сулит ничего хорошего. Однажды он даже удостаивает нас с Николаевым похвалы за устранение откровенных «ляпов» Ницше ( «ляпы» того же порядка, что голова на плечах). Нетрудно догадаться, что переводчики тут ни при чем. Перцева, как ни странно, беспокоит Ницше. По сути, он тягается силами именно с ним, и нельзя сказать, чтобы совсем уж зря. Ну когда еще, в каком фантастическом сне могла бы ему пригрезиться статья под названием «Перцев и Ницше»!

А если по существу, то он просто не способен воспринимать образы. У него на них аллергия. На каждый он реагирует, как на катахрезу. Скажем, он читает: «Как? Неужели судно это загружено всем покоем и безмолвием мира?» , и считает это очередным ляпом, так как «судно нельзя нагрузить покоем и безмолвием — ни то, ни другое веса не имеет» . Интересно, а имеет ли вес тоска, которая почему-то давит на душу при чтении его элабората? Или: не бывает ли и Перцеву тяжело на душе от непонимания чего-либо (при условии, конечно, что он понимает, что не понимает), хотя какой же вес у непонимания! Или и это «ляп» Ницше, говорящего-таки: eingeschifft ?

Дело в том, что Перцев занят не своим делом. То есть он делает то, чего делать решительно не в состоянии. Есть случаи, где это сразу видно. Скажем, никто в здравом уме не станет громко и прилюдно петь, если у него нет слуха. Но почему-то только в философии остряки-первокурсники или те, что с дипломом профессора, встревают в серьезный разговор и думают справиться с темой шутками на уровне подвыпившего пэтэушника.

Вот, пожалуй, еще один пример, последний, который, будь он первым, был бы сразу и последним. «Именно переводчики, — уверяет Перцев, — приучили русского читателя видеть в Ницше этакого терминатора — безжалостного сверхчеловека, который крушит все вокруг, поскольку философствует молотом. В самом деле: на какие же еще мысли может навести само название работы „Сумерки идолов, или Как философствуют молотом“? Читатель сразу же представляет себе что-то вроде вечера на острове Пасхи: солнце село — и тут вдруг появляется решительно настроенный Ницше с кувалдой, чтобы сокрушить каменных истуканов. А что же еще, спрашивается, можно делать с идолами при помощи молота? Только крушить. Не оставляя камня на камне».

Здесь и начинается то, чему не поможет уже ни языковое, ни вообще чутье: Перцев понимает Ницше. Тон задают идолы, которые прочно ассоциируются у него с островом Пасхи. Это уже не интерпретация, а déjà vu : реминисценция детских телепередач, вроде «Клуба кинопутешествий» (а если прибавить сюда и «Ницше с кувалдой» , то, наверняка, и мультфильмов). Скандально даже не то, что профессор философии понятия не имеет о бэконовских идолах, о которых абитуриенту известно, что они не каменные и не деревянные, а призрачные, и что искать их поэтому следует не на островах, а в себе, рискуя (в случае перцевского «себя» ) обнаружить полный комплект — надо полагать, с некоторым перебором «идолов площади» . Скандально, что, даже прочитав это, он едва ли поймет, о чем речь. Непонимание приводит к первому срыву в программе, за которым автоматически следуют другие, нарастая в дурной анекдот.