Ален Роб-Грийе - Встреча [= Свидание]

Внезапно осенившая мысль возвращает меня к окнам комнаты: куда мчался ребенок? Он перебегал улицу по прямой — с одной стороны на другую. Тогда, может быть, он живет напротив.

Но там домов нет, только длинная кирпичная стена, а в ней никаких видимых проемов. Чуть левее — кривая изгородь. Вновь выхожу на лестничную площадку и кричу — все так же безрезультатно. Слышу стук собственного сердца. На сей раз меня охватывает ощущение, что время окончательно остановилось.

Негромкий треск, раздавшийся в комнате, напоминает мне о моем больном. Не дойдя двух шагов до кровати, я в изумлении инстинктивно отшатываюсь: мальчик лежит точно в такой же позе, как и несколько минут назад, но теперь на груди у него — огромное распятие, закрывающее его от плеч до пояса: крест из темного дерева с серебряным Иисусом.

Оглядываюсь по сторонам. Никого, кроме лежащего мальчика. Сначала думаю, что, вероятно, он сам и устроил этот мрачный спектакль: притворяется, что в обмороке, а когда я отворачиваюсь — встает. Наклоняюсь к нему совсем близко: черты лица неподвижны, как у восковой куклы, и цвет кожи такой же бледный. Словно мраморное надгробие.

В это мгновение я поднимаю голову и убеждаюсь в присутствии второго ребенка: маленькая девочка лет семи-восьми неподвижно стоит в дверях на пороге комнаты. Она пристально смотрит на меня.

Откуда она взялась? Как попала сюда? Она подошла абсолютно бесшумно. Тем не менее в сумраке я четко различаю белое старомодное платьице с облегающим корсажем и широкой пышной, хотя и из плотной ткани, юбкой в сборку, доходящей ей до щиколоток.

«Здравствуй, — говорю я, — твоя мама дома?»

Девочка продолжает молча на меня смотреть. Сцена настолько нереальная, призрачная и ошеломляющая, что в этом окутанном очарованием пространстве, при странном голубоватом свете, звук собственного голоса кажется мне самому удивительно фальшивым и невероятным.

Поскольку мне остается лишь отважиться сказать еще несколько слов, я через силу произношу пошлую фразу:

«Твой братик упал».

Никто не отвечает и не откликается на мои слова, они падают в пустоту, словно ненужные бессмысленные предметы. И снова тишина. Неужели я что-то сказал? Мое тело постепенно холодеет, коченеет и замирает.

Сколько времени длилось забытье?

После недолгого размышления девочка молча решительно подходит ко мне. Я делаю невероятное усилие, чтобы выйти из оцепенения. Несколько раз подряд провожу рукой по лбу, тру глаза. Наконец, мне удается встряхнуться. Понемногу прихожу в себя.

К моему великому удивлению, я теперь сижу на соломенном стуле у изголовья кровати. Рядом спит тот самый мальчик, лежа на спине с открытыми глазами и распятием на груди. Мне без особого труда удается встать.

Девочка держит перед собой медный, но сверкающий как золото, подсвечник; на нем — три погашенные свечи. Малышка передвигается бесшумно, скользя будто привидение, поскольку на ее ногах — носки с фетровыми подошвами.

Она ставит подсвечник на стул, с которого я только что встал. Затем аккуратно зажигает все три свечи, одну за другой, каждый раз чиркая новой спичкой, задувая ее и вкладывая обгоревший кончик обратно в коробку, причем все это — с самым серьезным видом.

Я спрашиваю:

— Где здесь телефон? Мы сейчас вызовем врача твоему брату.

Девочка снисходительно глядит на меня так, как смотрят на бестолкового или безумного собеседника.

— Жан мне не брат, — говорит она. — И врач ни к чему, потому что Жан умер.

У нее уверенный тон взрослого человека без каких-либо детских словечек. Голос напевный и нежный, но без тени эмоции. Она очень похожа на мальчика, лежащего в обмороке, только, естественно, ее черты более женственные.

— Его зовут Жан? — спрашиваю я. Вопрос неуместен. Но на меня вдруг накатывает волна воспоминаний о Джинн, и я опять в полном отчаянии. Уже больше половины восьмого. Дело, слава богу, завершилось, но получилось все — не слава богу. Девочка пожимает плечами:

— Разумеется. А как же иначе? — и продолжает с таким же важным и рассудительным видом: — Вчера он тоже умер.

— Что за глупости? Люди умирают раз и навсегда.

— Люди, но не Жан! — утверждает она столь уверенно и категорично, что я сам начинаю сомневаться.

Мысленно улыбаюсь, думая о необычайном зрелище, которое мы собой представляем, и об абсурдности речей, которые произносим. Однако решаю ей подыграть:

— А часто он умирает?

— Сейчас, пожалуй, частенько. Но бывает, что и несколько дней не умирает.

— И подолгу это длится?

— Час, минуту или столетие. Не знаю. У меня нет часов.

— Он сам оживает, или ты ему помогаешь?

— Иногда самостоятельно. Обычно, когда я ему лицо умываю. Ну, знаете, для соборования.

До меня, наконец, доходит приблизительный смысл происходящего: у мальчика, вероятно, частые обмороки, скорее всего, на нервной почве. Когда ему смачивают лоб холодной водой — он приходит в себя. Я все равно не могу оставить детей одних до пробуждения больного.

На его лице — розовые отсветы пламени свечей. Тени вокруг рта и носа смягчаются и теплеют. В зрачках, освещенных по-новому, отражаются пляшущие блики, и взгляд уже не кажется застывшим.

Девочка в белом платье резко садится на кровать прямо у ног мнимого покойника. Я инстинктивно протягиваю руку, чтобы защитить мальчика от сотрясений металлической сетки. Девочка презрительно на меня оглядывается.

— Мертвым не больно. Вам это должно быть известно. Их здесь нет. Они спят и видят сны в другом мире.

Низкие нотки сгущают тембр ее голоса, который становится более нежным и далеким:

— Когда он умирает, я 4aqTo сплю рядом с ним, и мы вместе отправляемся в рай.

Мой разум очередной раз охвачен ощущением пустоты и безумной тревоги. Моя добрая воля и разум бессильны. Мне хочется покинуть комнату с привидениями, где слабеют сознание и тело. Когда мне все толком разъяснят, я уйду. Повторяю свой первый вопрос:

— Где твоя мама?

— Уехала.

— И когда вернется?

— Она не вернется, — отвечает девочка.

Больше не решаюсь настаивать. Чувствую, что за этим кроется какая-то тайная мучительная семейная драма. Меняю тему разговора:

— А папа?

— Умер.

— В который раз?

Она широко распахивает удивленные глаза, полные сочувствия и упрека, их выражение тут же вызывает у меня угрызения совести. После затянувшейся паузы она, наконец, снисходит до объяснения:

— Вы говорите глупости. Люди умирают раз и навсегда. Это даже детям известно.

Более чем логично и очевидно.

Далеко же я зашел в своем расследовании. Каким образом эти малыши живут тут одни, без папы и мамы? Может быть, они обитают в другом месте — у бабушки с дедушкой или у друзей, из жалости их приютивших? Но ими не занимаются, и целыми днями они носятся где попало. А это заброшенное здание без света и телефона — их любимое место для игр.