Давид Монтеагудо - Конец

— Да, только в городе тоже никого не будет.

Рука Марии замирает, а потом медленно и осторожно опускается вниз, не касаясь спины Хинеса. Но сказала это Ампаро, а вовсе не Хинес. Ее голос отчетливо прозвучал во мраке, и шел он откуда-то от самой земли. Лицо ее неразличимо в темноте, и, возможно, это обеспечивает ей своего рода преимущество — право безнаказанно высказывать то, что все остальные думают, но не отваживаются произнести вслух.

— Никого нет… никого нет — нигде. За целый день мы не видели ни души. А ведь по этой дороге, да еще в воскресенье, обычно проезжают сотни машин.

— Если никого нет в районе, по которому мы шли, — говорит Хинес, и голос его звучит так, словно ему с огромным трудом дается каждое слово, — это не значит…

— А машина, которая нам попалась? — не отстает Ампаро. — Она разбилась…

— Знаю, куда ты клонишь, но у нас нет ни малейших оснований утверждать, что авария случилась именно в тот миг, когда отключился свет.

— Пробоина совсем свежая, — уточняет Ибаньес. — На металле нет и следа ржавчины.

— И ключи были вставлены, — добавляет Ампаро. — Кто же оставляет ключи в машине?

— Ты притягиваешь доказательства за волосы… А доказательства… заранее принятой гипотезы всегда тенденциозны, — не сдается Хинес.

— Не морочь нам голову, — огрызается Ампаро. — Какие еще доказательства? Тут и так все ясно как день божий. Беда ведь не только в том, что нигде нет людей… Ты оглянись вокруг, посмотри, каким все стало. Посмотрите… посмотрите на звезды: они снова блестят так же… и сверчки… они никогда раньше так не трещали; они как будто знают…

— Пойми, сейчас не лучшее время для того, чтобы… чтобы делать выводы, — отвечает Хинес, уже едва сдерживаясь. — Мы все устали, день для всех был трудным. Сейчас, ночью, все рисуется в самом мрачном свете; завтра… завтра будет новый день. Мы пойдем… мы пойдем в город, в Сомонтано…

— Зачем? — не унимается Ампаро. — Чтобы убедиться, что и там никого нет?

— Да плевать мне на то, будет там кто или нет! — взрывается Хинес. — Там будет еда, будут вода, постели, бассейн — сейчас в любом самом занюханном поселке есть бассейн; будут велосипеды, сколько угодно велосипедов, будет… не знаю… будет обувной магазин, в конце-то концов. К тому же… Мы не можем знать наверняка, найдем там кого или нет!

Все молчат, включая Ампаро. Хинес снова начинает говорить, но на этот раз берет примирительный тон:

— Мы ведь понятия не имеем, каков масштаб этого… ни сколько оно продлится. У нас слишком мало информации.

— Хинес прав, — поддерживает его Мария. — Я как-то видела один фильм… так вот, люди там, те, что выжили, в конце концов убивают себя, потому что думают… а потом оказывается, рядом, совсем близко…

— Она… исчезла… Улетучилась.

— Ампаро! Прекрати, ради бога! — взывает к ней Хинес.

— Почему? Она права, — вмешивается Ньевес. — Зачем отрицать очевидное? Или…

— Да хотя бы затем, что среди нас есть люди, на которых это сильно подействовало, — перебивает ее Ибаньес, — и мы не знаем… и знать не можем, как…

Внезапно наступает тишина, и все взгляды мгновенно перелетают к Уго; но тот вроде бы даже не замечает, что стал центром внимания; застывшее на его лице угрюмое выражение за время разговора ничуть не изменилось. Та же гримаса сопровождала его в течение всего пути, а появилась она сразу после того, как он стряхнул с себя оторопь и удивление, вызванные исчезновением Ковы. Когда они шли, Уго не поддерживал беседы, он лишь очень коротко, отрывисто, с некоторой задержкой отвечал на вопросы, если кто к нему обращался. Он не стал есть, когда ему предложили что-то из их скромных припасов — черствый хлеб, галеты и кусок колбасы, с которыми остальные расправились прямо на ходу. Единственное, что он не забывал делать, так это лихорадочно курить — одну сигарету за другой, пока не опустела последняя пачка. Но как только сигареты закончились, он словно бы забыл про курение.

— Она… — повторяет Ампаро. — Как ее звали?

— Прекрати, — просит Хинес, и в тоне его слышна скорее мольба, скорее отчаяние, чем протест.

Остальные в смущении опускают глаза, не решаясь взглянуть ни на Уго, ни на Ампаро.

— Ну что, неужели никто так и не скажет, как ее звали? Хотя мне, собственно, без разницы. Исчезла, испарилась. Она ведь не могла убежать, не могла скрыться из виду за такое короткое время… Непонятно только, зачем мы так долго ее искали, ясно же…

— А вдруг она упала, — говорит Ньевес робко, — и козы унесли ее… на своих спинах…

— Да-да! Именно так все и случилось! — ехидно подхватывает Ампаро. — Прям как на родео, правда? Ты хоть бы думала, что несешь!

— Такого не могло быть, Ньевес, — говорит Мария очень мягко. — Мы бы успели заметить и… козы ведь бежали не совсем чтобы спина к спине…

— Знаете что, — вступает в разговор Марибель, глядевшая на лампу широко раскрытыми глазами, — когда мы еще были там, в доме…

— В каком доме?

— В каком-каком! В том, где обедали. Когда мы все вместе вошли в спальню и услышали шум в туалете… Вы все перепугались. А я — нет… У меня мелькнула надежда, я подумала: а вдруг это Рафа, это наверняка Рафа, он шел за нами по пятам, потому что… обиделся, но… но потом остыл, и он… решил подшутить над нами…

Марибель на несколько секунд замолкла. В какой-то миг показалось, что она вот-вот заплачет, во всяком случае, голос ее начинал дрожать каждый раз, когда она произносила имя мужа. Но сейчас, задумчиво понаблюдав за пламенем, она возвращается к прерванной теме, и тон ее меняется, становится холодным и высокомерным, что производит еще более тягостное впечатление.

— Теперь я понимаю, что нет, что только такая круглая дура, как я, могла на что-то надеяться… А вскоре исчезла и она… исчезла эта…

— Кова.

— Да. И тогда я все поняла…

Марибель словно запнулась. Для нее не осталась незамеченной — как и для остальных — резкая перемена, случившаяся с Уго, после того как он услыхал имя своей жены из уст Ибаньеса, который произнес его как бы между прочим, только для того, чтобы освежить шаткую память Марибель. Уго оторвал взгляд от горящей лампы и посмотрел на своих друзей, словно именно в этот миг проснулся, как просыпаются загипнотизированные, когда до них доносится щелчок пальцев гипнотизера.

— Она знала, — говорит Уго, словно подводя итог тому, что мысленно пережевывал в последние часы.

— Что, что она знала? — спрашивает Ибаньес.

— Все.

Уго говорит твердо, с убежденностью, которая выглядит несколько чрезмерной — возможно, из-за лихорадочного блеска в глазах, из-за того, что на лице его при ответе на этот вопрос появилось что-то фанатичное.

— А ты не мог бы… — обращается к нему Мария со всей деликатностью, на какую только способна, — объяснить, что имеешь в виду?