Гвин Томас - Всё изменяет тебе

— Гости к обеду? Что это он затевает? Уж не собирается ли поспать за столом?

— Поспать?

— Да. Я еще не успел рассказать вам. Вчера ночью у меня был долгий разговор с Пенбори. Он, как и Джон Саймон, до самой макушки начинен разными бреднями. Так вот, он хочет, чтобы я утешил и излечил его от бессонницы. Чтобы я играл ему в полночь старинные народные песни.

— Что ж, вы пойдете к нему?

На лице Кэтрин, задавшей мне этот вопрос, отразилось такое неистовое презрение, что меня будто камнем ударило и сразу отбило охоту шутить.

— Может быть, я узнаю что — нибудь нужное, — сказал я.

— В таком случае желаю Пенбори, чтобы каждая из ваших песен застряла в его чванливой глотке! Холопскую задачу вы взяли на себя, арфист: бренчать по струнам для такого человека!

— В этих делах, Кэтрин, я не особенно чувствителен. Есть на свете люди, которых мне хотелось бы видеть невредимыми — начиная, например, с вас, Джона Саймона и меня самого. И кроме того, я ненавижу железо, копоть всякие столкновения, которые нельзя уладить просто и по — хорошему; они медленно, но верно портят жизнь, а души размывают мягко и крадучись, как дождь.

Я встал и посмотрел в окно. По склону горы, по направлению к дому Брайеров, шел Дэви. Как всегда, куртка на нем была нараспашку; его лицо сияло радостью и удовлетворением от целого дня тяжелой работы на погрузке леса; глаза его, большие и синие, глядели бессмысленно. Я отвернулся от окна. Кэтрин ставила на притухший очаг кастрюлю, с такой силой прижавшись лбом к деревянной облицовке камина, покоробленной и прокопченной, что я мучительно почувствовал, как все ее тело сжалось в комок.

Вот я опять в кухне пенборовского дома. С шелестом и хрустом накрахмаленных одеяний Джабец и кухарка Агнес носятся взад и вперед вокруг огромного стола, загроможденного всевозможной снедью, которая скоро будет отнесена в парадную столовую, где Пенбори со своими друзьями примутся уничтожать ее. Я же в ожидании моего номера в этом тщательно разработанном концерте пока что блистаю сверхъестественной, неслыханной элегантностью.

Утром ко мне явился Лимюэл. Господа из поместья считают, что мое обличье — чистый позор, сказал он. Если я действительно собираюсь предстать перед ними как некий менестрель, то мне следует менее походить на того барана, из шкуры которого скроен мой кожух. Лимюэл прибавил, что молодая хозяйка поместья, мисс Элен, прислала кое — какие принадлежности одежды к нему в лавку, где они и хранятся; мне надлежит их примерить. Сначала я разозлился и даже заявил Лимюэлу, что либо Пенбори придется удовольствоваться моей бараньей шкурой, либо его гостям — впервые в жизни любоваться голым трубадуром во всей его красе! Но оторопелый вид Лимюэла несколько отрезвил меня, и я вдруг понял, что Пенбори вопреки своему обычному отношению к местным людям, посылая мне эти дары, предназначает меня на роль любимчика и баловня.

Придя с Лимюэлом к нему в лавку, я нашел там пакет и в нем черный костюм такого покроя, какого я никогда раньше не видывал, и рубашку с рюшами, которую мне приходилось встречать разве что на церковных служителях или на плакальщиках по усопшим. Разглядывая это облачение, я подумал: а ведь Пенбори — то, никак, весь предыдущий день затратил на поиски священника одного со мной роста и на то, чтобы раздеть его до нитки — и все только для того, чтоб поприличнее одеть меня к тому времени, когда я на своей арфе буду аккомпанировать его пищеварению и размышлениям.

Я примерил платье. Куртка оказалась тесна и коротка. Я расхаживал по лимюэловской кухне; Изабелла ворковала, как голубка, выражая мне свое восхищение и одобрение, а Лимюэл вприпрыжку забегал то справа, то слева, чтобы лучше рассмотреть меня. Сам я ступал робко, как человек, размеряющий свои движения, пока к нему не вернется способность свободно пользоваться собственными конечностями. Я дошел до холма, чтоб показаться во всем своем великолепии Джону Саймону и его друзьям. Они собрались у садовой калитки миссис Брайер, здесь я был у всех на виду. Окружив меня, они, каждый по- своему, выражали мне свое огорчение и удивление.

— Смотри, Алан, они собираются использовать тебя для каких — то своих делишек, — сказал Льюис Эндрюс. — Этот костюм показывает, по какой дорожке тебя собираются повести. К тому времени, когда ты станешь не нужен Пенбори, тебе не останется ничего иного, как носить кадило за его преподобием отцом Порлеем, который старается отправлять церковные службы на папистский манер.

— А я рассчитываю, что не пройдет и нескольких дней, как я буду по горло сыт вашим Мунли и у меня останется только глубокая отрыжка от него. И она будет наилучшей оценкой всего виденного в вашем поселке. Сегодняшний мой костюм — только одно звено в цепи. Я уже перестаю переваривать то, чем меня здесь потчуют.

Все эти люди пожелали мне удачи на моем новом поприще и попросили меня навострить уши и не упустить никаких ценных сведений насчет Пенбори и его друзей, ни одного намека, из которого рабочие могли бы понять, чего им ждать с наступлением осени. В семь часов я зашагал к Большому дому.

— Когда же я буду играть? — спросил я Джабеца, торопливо уписывая небольшой кекс с вареньем, пока Агнес не было в кухне. Мне не хотелось восстанавливать против себя кухарку, хотя, надо сказать, что, появившись в похоронном костюме и в белоснежной рубашке с рюшами, я сразу поднялся в ее глазах очень высоко.

— Не сейчас еще. Когда настанет время, я в точности скажу тебе, что и как делать. Ты будешь хорошо вознагражден — и за потраченное время и за работу.

— В этом доме все как будто уверены, что они властны все купить за деньги! По сравнению с нами, простыми смертными, у здешних обитателей даже и руки устроены как — то по — особому.

Пока Джабец двигался, я внимательно следил за сосредоточенным выражением его лица, за его усердными и ловкими пальцами, походя устранявшими всякие мелкие неполадки, которых мои глаза не уловили бы за целую вечность. И мне стало ясно, что вся — то жизнь его целиком ушла на воображаемый полет, стремительный и упоительный, хотя в действительности крылья его плотно прижаты к стенкам клетки.

— Вы вполне довольны своей судьбой, Джабец, не правда ли? — спросил я дворецкого.

— Что за глупый вопрос? Конечно, доволен.

— И никогда вас не тянуло вдаль?

— А разве вблизи или вдали бывает что — нибудь лучшее?

— И вы всем довольны здесь?

— Я никогда и ни на минуту не впадал в уныние.

— Вот чертовщина!

— Попридержи — ка свой язык, арфист!

Я жевал кекс, отказавшись от мысли вести с Джабе- пем дальнейшую дискуссию на тему о механике жизни. Ясно, что мы с ним изготовлены на разных машинах. Для него весь земной шар, с его чудесными контрастами величия и ничтожества, не что иное, как пышная булка, свежесть и ароматность которой следует сохранять на потребу господ Пенбори…