Гвин Томас - Всё изменяет тебе

Я свернул в глубокое ущелье, густо поросшее деревьями и кустарником, не сомневаясь, что на дне его окажется прохладный ручей и я смогу окунуть в него ноги. В глубине ущелья я действительно обнаружил широкую прогалину, окаймленную с одной стороны излучиной ручья. Услышав его журчание, я запел от радости и бросился к воде. И вдруг остановился как вкопанный: передо мной открылось зрелище, совершенно неожиданное в этих краях. Женщина, молодая женщина, чья яркая краса могла поспорить с игрой солнечного света, проникшего сквозь листву, сидела на самом берегу за небольшим мольбертом и рисовала. На ней был легкий сйний плащ с капюшоном, откинутым на спину, оставляя непокрытыми волосы — длинные, тщательно ухоженные, такие же черные, как мои. При моем приближении девушка даже не шелохнулась: годы скитаний по пустынным местам научили меня двигаться бесшумно, по — лисьи. Я разглядел картину, которую она рисовала. Трудно было сказать, хороша она или плоха: так себе, яркая безделушка, нагромождение зелени и охры, то ли выразительное, то ли ничего не выражающее.

11альцы девушки были измазаны краской, по — видимому она не очень — то уверенно владела кистью. Когда я шагнул ближе, она повернула голову, пристально вглядываясь в старую иву, распростершую свои замшелые и скрюченные ветви над ручьем, и мне нетрудно было убедиться, что ни цветом кожи, ни чертами лица она не похожа на деревенских девушек и женщин — горянок, которых я здесь раньше встречал. В буднях тяжелой, трудовой жизни те вырастают неотесанные, как только что срубленное дерево, и неистовые, как огонь. А эта девушка явно воспитана в роскоши и неге: надменность и равнодушие, которые чувствовались в ней, сначала смутили, а потом раззадорили меня.

Против ручья на прогалине находился пригорок, мягко устланный дроком и лишайником. Я растянулся на нем во весь рост. От удовольствия я стал шумно и глубоко дышать, а мои зубы с хрустом вонзились в хлебную горбушку, которую я извлек из кармана, чтобы поразвлечься ею, проветрить ее и если не съесть, то хотя бы погрызть. Вот тут — то женщина и заметила мое присутствие. Она не вскрикнула, не вскочила, не задрожала. По впечатлению, которое я произвел на эту незнакомку, можно было подумать, что я для нее нечто 'вроде заурядного горного лошака, да еще такого жалкого, которому грош цена в базарный день. Ее невозмутимость действовала мне на нервы. Ведь если не считать эпизода с тугодумом — гуртовщиком, то я много дней провел в одиночестве, и под влиянием долгих споров с самим собой мой внутренний мир невероятно раздался. Я не испытывал робости перед этой девушкой, меня только разбирало любопытство. Для меня она была олицетворением многого мне неведомого. В моих скитаниях я не раз наблюдал, как в руках крупных землевладельцев сосредоточивались богатства и власть и как округлялись крупные поместья, поглощая мелкие хозяйства. Я видел покинутые хижины и безжизненные поля — разоренное крестьянство внесло и свою каплю в мощный поток, устремленный в наши дни к новым шумным центрам, туда, где хлопок, железо и уголь создают новые формы затраты человеческой энергии и ее оплаты, новые поводы для недовольства. Власть имущие, рыцари золотого тельца, владыки мира сего, чей мозг и руки толкают и направляют эти силы, не находили себе доступа в мой душевный мирок, и, пока я способен передвигаться по земле, мне, неисправимому шатуну, не имеющему ничего общего с их безумным делячеством, совершенно нет до них дела. Как бы могущественны и изворотливы они ни были, я всегда найду способ ускользнуть от них. Никогда им не увидеть меня извивающимся в тенетах жизни, расставленных в новых „центрах их господства…

Мне и в голову не приходило, что я могу встретиться с кем — нибудь из них лицом к лицу. А вот сейчас я грызу хлебную корку в каких — нибудь трех метрах от этой высокомерной молодой особы, несущей на себе печать сознательно привитых ей мыслей и чувств, которые казались мне злее чумы. Мне совершенно ясно, что она не имеет ни малейшего представления о такой вещи, как чувство това-? рищества. Стремление что — то создавать по — своему, что — то формовать на свой лад — вот что руководит ею в жизни. Возможно, что я просто был раздражен от недоедания или большой усталости после долгой ходьбы. Но так или иначе, а при виде ее я почувствовал неловкость и смятение. Я уже было собрался даже потихоньку улизнуть с прогалины, чтоб не попасться ей на глаза. Но тут — то она и увидела меня.

— Что вам нужно? — спросила она, и лицо ее было как зеркальная гладь озера, на берегу которого я бросил мою разбитую арфу… Какая — то звенящая металлическая нотка в ее голосе напомнила мне о погибшем инструменте.

— Что мне нужно? У вас я ничего не прошу.

— Грубиян!

На это мне нечего было ответить. Я как — то не представлял себе, чтобы люди, на воспитание которых затрачивается так много усилий, только и научились, что делать столь беспочвенные выводы о своих ближних… Я жаждал слов и мыслей, ясных и вразумительных, как солнечный свет. Поэтому я только приподнялся, передернул плечами и посмотрел в упор сначала на девушку, а потом на картину.

— Ни малейшего сходства! — сказал я, обводя глазами прогалину. — Нет, правда, не чувствуете вы души этой красоты. Держу пари десять против одного, что вы считаете этот вид довольно — таки сереньким зрелищем по сравнению с вами!

— Кто вы?

— Мое имя — Алан, фамилия — Ли. Алан Хьюз Ли.

— Вы бродяга?

— В данный момент я никто, просто усталый человек.

— А почему у вас рука дрожит?

— Я же говорю — устал, как собака. Весь путь с Севера на Юг я прошел со скоростью гончей.

— А не потому ли у вас дрожит рука, что вы робеете передо мной?

— Робею? Перед вами? А что вы за страшилище такое?

— Ну, не каждый же день на лесных прогалинах встречаются молодые дамы, к тому еще и художницы!

— Так это, значит, диковинка? Вот не знал! В жизни я пока смыслю не многим больше, чем баран, да и впредь, верно, это не изменится к лучшему. Нет, я не робею перед вами. А вот плащ ваш действительно очень хорош. Я бы сказал, что более красивого я никогда еще не видывал. Озеро такого цвета я однажды встретил было — ч слишком долго задержался на его берегу. Но вы… нет, вы меня не заставите дрожать. Разве наймете кого — нибудь, кто бы, стоя сзади, хорошенько потряс меня.

— Что за гадость у вас в руке?

— Хлебная горбушка. Я так долго ношу ее с собой, что она уже стала частью меня самого. И нет у меня духу ни съесть ее, ни выбросить.

— Вы арфист?

— В прошлом — да. Как вы догадались?

— По тому, как время от времени крючатся ваши пальцы. В их изгибе — характерное ожидание: точно они прислушиваются к звучанию струн. Это легко заметить. Да и взгляд у вас такой же осовелый, как у некоторых арфистов, которых я знала.