Гвин Томас - Всё изменяет тебе

Вдруг я заметил Лимюэла Стивенса и приветливо помахал ему рукой. Едва он увидел меня, как бросился бежать и нырнул в свою лавочку. Я попытался было нагнать его, но, очутившись у двери, нашел ее накрепко запертой. В сердцах я потряс дверь, громко, хотя и не слишком, окликая его по имени. Через стекло мне видны были Лимюэл и Изабелла, стоявшие в полумраке. Они держались за руки и оживленно болтали, как две сороки, сквозь хвосты которых только что просвистел выстрел. Даже через все преграды я явственно ощущал их паническое возбуждение.

При свете ранних сумерек я дошел до таверны «Листья после дождя». Во дворе ее расположилась значительная группа пехотинцев. Им было скучно. Изредка они перебрасывались друг с другом отрывочными фразами, явно не проявляя интереса даже к собственным голосам. Некоторые солдаты были заняты приведением в порядок вещевых мешков и оружия, но и это делалось вяло и без энтузиазма. Лица солдат были угрюмы и полны какого — то опасного раздражения, в особенности когда глаза их останавливались на двери, ведущей в таверну. Около двадцати лошадей стояло на привязи вдоль правой стены трактирного двора. На мое приветствие солдаты что — то хмуро пробурчали в ответ. Пробираясь к двери в таверну, я споткнулся о винтовку какого — то черноволосого гиганта, который в сердцах хватил меня кулаком по ноге, да еще изрыгнул грязное ругательство на меня и на Мунли.

Большая комната таверны была вся заполнена офицерами добровольного кавалерийского отряда — иоменов. Рассмотрев их в непосредственной близости, я больше, чем когда бы то ни было, подивился их необычайному росту, силе, невозмутимому самодовольству, написанному на их лицах. Мне было над чем поломать голову, когда я попытался подсчитать — а сколько же им понадобилось в жизни съесть отборной пищи, поглотить прекрасного воздуха и усвоить бесспорных истин, чтобы дойти до такого чисто лошадиного совершенства. Их оживленная беседа не стихла, когда я вошел в помещение. Эйбель обслуживал офицеров напитками, сохраняя при этом такое же бесстрастие, как и его стойка. Он даже и виду не подал, что знает меня… Господа офицеры приняли меня, по — видимому, за служащего таверны и поэтому даже лишним взглядом не удостоили.

После того как я выпил пива, Эйбель поймал мой взгляд и поманил меня за стойку. Нырнув под деревян — яую доску, я очутился рядом с ним, лицом к маленькой кладовой, где у него хранились бочки и кружки.

— Пока что помалкивай! — проговорил он тихо, а затем сказал погромче: — Вот эти кружки в углу надо помыть. Набери в лоханку чистой воды и сполосни их. Полотенце найдешь вон там, оно висит на веревке.

Я сел на табурет в отдаленном темном углу и наслаждался тихим звяканьем посуды в тепловатой воде. Вытирая кружки, я забавлялся тем, что тяжело дышал на них, а потом до блеска надраивал грубым полотенцем. Обязанность моя, требовавшая только аккуратности, была так проста и однообразна, что лицо у меня, надо думать, достаточно ярко выражало дурацкий восторг; во всяком случае, когда я на мгновение стряхнул с себя состояние далекой безумной отрешенности от всего происходящего, то увидел, что четверо молодых офицеров с полными, лоснящимися физиономиями, перегнувшись через стойку, уставились на меня и громко гогочут.

— Ну и шут гороховый! — проревел один из них, надрываясь от смеха. — Очаровательный болван! Может развеселить и мертвого. Видели вы когда — нибудь такое дурацкое выражение глаз? О боже, боже, а не тряхнуть ли нам малость этого дурня? Может быть, мы вытрясем из него рецепт идиотского блаженства, которое написано на его лице?

— Да ведь это один из трех волхвов, что пожаловали к нам из центральных графств. Они хотят возвестить всем этим вшивым рабам о пришествии нового мессии! — сказал другой офицер.

— Тащи его сюда, уж мы над ним тут потешимся! — прорычал третий, явно не державшийся на ногах и, по — видимому, самый пьяный и самый свирепый из них.

— Правильно, Герберт! — поддержал его другой собутыльник.

Требование Герберта вытащить меня из кладовки и заставить ломаться перед ними наподобие циркового клоуна встречено было пьяной компанией по — разному и с разной степенью энтузиазма. Я продолжал сидеть на своем месте, призадумавшись над их словами. И вдруг Почувствовал сильную усталость. За последние дни мне немало пришлось напрягать мозг, да и физически я много Двигался в том же темпе, что и мои мысли. Я был встревожен и испуган. И страхи так быстро сменяли друг друга, что мое сознание было полностью поглощено сценами разыгравшегося в моем воображении мрачного спектакля, и я почти не ощутил вкуса гнусной плесени, присущего этому состоянию неуверенности и оторопи. Несколько часов, проведенных с Кэтрин в домике Брайеров — таких грустных и все же бодрящих, — безнадежных, как подсказывал ум, и все же умиротворяющих, до некоторой степени сгладили остроту переживаний и восстановили утерянный покой. И вот, сидя здесь, в этом прохладном убежище и предаваясь немудрой радости — плескаться в теплой воде и мыть ею гладкие стенки глиняных и оловянных сосудов, — я почувствовал, как распрямляется моя удрученная душа. Исчезли последние следы душевного разлада, вызванного попыткой идти чужими путями. Я опять стал самим собою: одинокой, но беспечной личностью, полной собственного достоинства. В первую минуту я даже не сообразил, какое отношение имеет эта банда тупых раскормленных и наглых скотов к хитро рассчитанной машине подлости, угроз, жестокости и угнетения, связавшей их с Джоном Саймоном Адамсом в живой черный клубок, в котором проклятые сцепились с проклинаемыми. Когда я услышал их голоса и до меня дошло, о чем они говорят и чего требуют, я осознал только шумы, вторгшиеся во все тихие и ясные уголки моей души, захлестнувшие мои ощущения и разум, из которых складывалось мое я. Впервые со времени моего появления в Мунли я испытал ту крайнюю, не вызывающую никаких сомнений, чудесно проникавшую во все поры сознания ненависть, которая закалила нервную и кровеносную систему Джона Саймона и Баньонов и сделала их несгибаемыми, как омертвевшая кость. Разбив кружку о край бочки и взявшись за уцелевшую ручку с заостренным осколком, я готов был броситься на кого угодно.

— О, ведь это просто придурковатый малый, — услышал я слова Эйбеля, — не стоит делать из него игрушку, господа! Если его не трогают, он вполне безвреден. Ведь какие — то права есть у каждого.

— Что ты сказал? — переспросил тот офицер, которого другие называли Гербертом.

— Я сказал, что у каждого есть какие — то права.

Эйбель и офицеры пристально уставились друг на друга. Трактирщик был спокоен, холоден, как поросшие мохом камни во дворе таверны, на лице у него — ни капли гнева, руки впились в прилавок.