Гвин Томас - Всё изменяет тебе

— В таком случае нам пришлось бы проявить себя ловкими прыгунами, Джон Саймон, а здесь у нас нет даже порядочного простора для разбега.

— В Лонгридже есть что — то незаурядное. Его ненависть— настоящий стальной молот. Арест Коннора, да и мой, как бы мало я ни значил, ничуть не обескуражил его. Как и все наши, он сознает, что, если они на этот раз потерпят поражение, им останется только одно: стать в очередь за новыми комплектами цепей, причем Радклиффу и Пенбори будет принадлежать последнее слово даже при решении вопроса о весе и форме этих цепей. Когда Лонгридж выйдет из подполья, он придет за нами и с радостью разнесет вдребезги все, что станет на его пути.

— Что ж ты все — таки велишь передать ему?

— Пусть знает: мы со своей стороны сделаем все возможное и невозможное, чтобы помочь ему. И пусть уж лучше моим последним делом на земле будет создание заповедника для диких лис, чем царства для радклиффов.

— Кто же передаст твое послание? Кэтрин?

— Она больше не придет.

— Кто же в таком случае?

— Наш тюремщик, Бартоломью. Как рассказала мне Кэтрин, он пропустил ее сюда, а ведь шериф графства заявил, что никому из мунлийцев не дадут свидания с нами. Так что Бартоломью здорово рисковал. Возможно, что он и впредь не очень — то будет придерживаться буквы закона. Из наших бесед с ним у меня создалось впечатление, что тень его былой порядочности, хоть и спотыкаясь, все — таки бродит где — то среди обломков крушения его былых мечтаний. Сегодня вечером я его еще раз прощупаю. Должен же в этом человеке найтись хоть самый крошечный уголок, очищенный от скверны!

— Ни дюйма! Можешь сколько угодно тешиться такими мыслями, но не вздумай что — нибудь строить на них. Ороси его нутро парочкой — другой кружек пива, и он тебе такую скверну разведет, что только успевай уши развесить!

— В воздухе носится ожидание перемен. Это должно сказаться и на нем, как на любом другом человеке. Если наши парни на воле попытаются освободить нас, то это значительно упростится для них, если мы хоть на самую малость запасемся сочувствием и содействием Бартоломью.

— Здесь в воздухе действительно кое — что носится, но переменами даже не попахивает. Никогда еще мне не доводилось побывать в таких местах, где все, казалось бы, так прочно установлено, как здесь. Давай лучше спокойненько посидим и постараемся не очень ублажать эти огромные гранитные глыбы, и не биться о них головами. Пусть Лонгридж поступает, как считает нужным, а если несколько добрых зарядов нашей брани могут оплодотворить его гнев и даже еще распалить — что ж, мы готовы браниться. А лучше смиримся и будем думать о тех теплых солнечных летах, которые мы знали в детстве. Помнишь, как мы лежали целые дни на зеленом косогоре возле кузницы и прислушивались к рассказам стариков о достатке, который они знавали или который им никогда не дано узнать? Нет, пожалуй, более полной радости, чем эти воспоминания, и ничего лучшего или худшего о жизни не скажешь.

— Посмотрим, как все сложится. Но я все — таки чем — то взвинчен. Я даже готов кричать об этом. Я снова рвусь действовать.

В этот вечер Бартоломью опять навестил нас. Он притащил с собой свой большой фонарь и, заперев дверь, медленно двигая руками и тяжело дыша, отставил его в угол. Усевшись на скамье, он извлек бутылку и щербатый грязный стакан. Задумчивость его граничила с меланхолией, и я поинтересовался, какие — такие дела довели его до такого состояния.

— Бывают минуты, — ответил он, — когда человеку становится ясно, что лучше бы ему быть пастухом или еще чем — нибудь в этом роде, но только не тем, что он есть.

Бартоломью вздохнул, налил себе полный стакан вина и стал попивать его небольшими глотками.

— Не очень это просто — быть в моей шкуре!..

— Нельзя сказать, чтобы очень. Не так, конечно, просто, как пасти овец.

— Сегодня сюда приходил для разговора со мной секретарь шерифа нашего графства. Такой пронырливый, хитренький стервец — самый типичный из этих господчиков. Глаза у него раскиданы прямо поперек рыла, понятна тебе моя мысль?

— Я знаю, — сказал Джон Саймон, пододвинув тем временем поближе к отдушине скамью и взгромоздившись на нее, чтобы участвовать в разговоре, — это один из тех, кто чужими руками загребает жар для своей клики. Так по какому поводу приходил этот секретарь, Бартоломью?

Тюремщик ответил не сразу. Улыбаясь, он бросил беглый взгляд на отдушину, из которой раздался голос Джона Саймона.

— Рад, что вы опять так бодры, Адамс! А я все думал о том, как вы будете горевать после ухода вашей прекрасной подруги, и это здорово донимало меня. Ужасно видеть человека в таком беспомощном состоянии, как ваше, ужасно! Вот поэтому — то я и говорю, что должность моя нелегкая. Какая овца попала бы в такую чертову переделку, как вы, ребята? Какая овца стала бы когда — нибудь рисковать головой только потому, что другие овцы не получают справедливой доли с тучных пастбищ?

— Даю голову на отсечение, что таких овец набралось бы немало! И они, надо думать, справились бы с этим делом побыстрее нас, так как действуют проще и прямее.

— Может быть. Я не задумывался над такими вещами. Недостаточно наблюдал их. Так вот, этот секретарь сказал, что за мной следят в оба; по его словам, я будто бы быстро теряю служебную хватку и уж он — де позаботится, чтоб меня убрали из замка, если я не подтянусь. Вот что он наговорил, а кулаки держал прямо перед моим носом — это у него такая повадка, он этим запугивает людей. Подтянуться надо, сказал он. Начал он с того, что я — де с вами миндальничаю, устроил вам легкую жизнь, — и предложил удвоить охрану. Я, мол, поглупел и обмяк, и как бы вы не воспользовались этим и не бежали. Лично я полагаю, что этот мой рыжий помощник Джэйкоб регулярно доносит на меня Дэнверсу. Дэнверс — фамилия секретаря.

Бартоломью опять помолчал.

— Час тому назад Джэйкоб окончательно вывел меня из себя, и я так швырнул в него сапогом, что прошло не меньше пяти минут, пока мне удалось вновь заполучить свою обувь. Малыш сидит себе теперь в конторе, одно плечо все еще приподнято над спинкой стула и все еще ноет у него, а сам он горестно всхлипывает и скулит, что он — де считает меня своим отцом родным и у него в мыслях нет заниматься такими делами, как доносы Дэнверсу. Не забыть бы мне дать малышу Джэйкобу одну из тех мягчительных мазей, которыми я пользуюсь для своей ноги: пусть прикладывает ее к плечу. Но больше всего Дэнверс говорил о калитке.

— О какой калитке?

— Об этом — ни гу — гу. О таких вещах вы и спрашивать меня не должны. Никогда не спрашивайте у надзирателей о калитках и дверях. Это вроде как бы прописная истина. Я рад, что эта молодая женщина не расстроила вас своим приходом, Адамс. Какая красавица! Она приходила сюда ежедневно. Я чуть не разболелся, видя, что она близка к слезам. Мне приятно, что я дал ей возможность повидаться с вами. И меня радует, что свидание не принесло вам новых огорчений. Почему, черт возьми, люди не могут приходить и уходить, когда им хочется, — все люди?