Гвин Томас - Всё изменяет тебе

Я увидел, как глаза его отвернулись от лампы и устремились к темноте, мигающей огненными вспышками и плотно прижатой к оконным стеклам. Затем голова его слегка наклонилась вперед.

— Ну так прощайте, арфист. Желаю вам много счастья. Прощайте!

Выйдя в коридор, я увидел Джабеца в дальнем темном углу. Он стоял согнувшись и делал мне какие — то знаки рукой и головой. Я подумал было, что он хочет еще раз оправдаться передо мной за сведения, сообщенные обо мне Плим- мону, и красноречиво надул губы, как бы желая сказать этим Джабецу, что ему — де нечего больше беспокоиться по этому поводу, что все мы, хоть и в разной степени и из разных побуждений, подвержены одной и той же непонятной страсти: мечте о какой — то вершине жизни. Только у Джабеца это выражается в стремлении покончить с пребыванием в дворецких и связанной с этим званием вкрадчивостью и угодливостью, а у меня — с непреодолимым желанием найти что — нибудь такое, что сделало бы меня устойчивым, непроницаемым для горя и неожиданностей.

Между тем Джабец все продолжал сигнализировать, и я пошел по коридору в его сторону. Он открыл дверь. Я дал втолкнуть себя без всякого сопротивления. Не торопился я уйти из этого дома. За его стенами — холодный мрак и безжалостные козни, там приходится кочевать с места на место или сознательно таиться; там нужно принимать какие — то решения, которые над тобой же по — дурацки посмеются и на тебя же ополчатся, разоблачая твое глубокое и долго укоренявшееся самомнение.

В немногие мгновения, пока я проходил по густому сумраку той части коридора, где меня ждал Джабец, я как бы вновь увидел лицо Кэтрин, услышал ее голос, вновь пережил свою жалкую и постыдную растерянность в ее присутствии и прочувствовал свойственную ей манеру внушать другим, что будущее — как она его понимает и требует— наступит обязательно, неотвратимо, притянутое, словно магнитом, гневной мудростью ее страстных желаний, каким бы терпким ни показался его вкус при первом прикосновении к устам.

Комната, в которую я вошел, была освещена несколькими лампами, по — видимому, гораздо большей силы, чем я когда — нибудь видел. Их сияние резало глаза до головокружения, и, слегка ослепленный, я на несколько мгновений застыл в дверях, приучая зрение к новым условиям. Стены этой комнаты из гладкого камня нежно — серого цвета были испещрены причудливым тиснением — золотыми листьями. Резьба по дереву сложного рисунка и фантастической прелести носила восточный характер. Кресла были низкие, роскошные, с пышно взбитыми подушками. На одном из них сидела Элен Пенбори. Перед ней стоял приземистый столик с верхней доской из сияющего желтого металла. На столике — поднос с серебрянным кофейником и маленькими чашечками. Я сел в кресло, на которое Элен указала мне. Опустился я в него с большими предосторожностями. Вполне привычным делом для меня было сидеть просто на земле. Зато без тревоги не мог я близко подступиться к высоким чопорным стульям, которые, по — видимому, стали в наше время последним криком моды в городском обществе. Но эта пружинистая карликовая мебель поразила меня своей необычностью, и я поневоле заулыбался, когда ушел в кресло до дна и почувствовал себя так чертовски уютно. Я с удовольствием забегал руками по бархатным подушкам, по вытесненным на бархате черно — белым рисунч кам, повторявшим один и тот же мотив: женщину под покрывалом.

— Скажите, зачем вы пожелали еще раз увидеться со мной? Почему вы не дали мне уйти без всяких лишних мыслей?

— Хотелось рассказать вам, как я обрадовалась, когда вы согласились принять предложенный вам дар — свободу. Как грустно стенала бы земля каждую осень, если бы вам позволили погибнуть в тюрьме…

— Насчет стенающей земли неплохо сказано. Значит, и у вас чуткий слух. Сначала легкий шорох и щелк, точно скрежетание зубов, а потом вам мерещится, что кто — то бросает отрывистые слова… Словно земля и вправду не может поверить, что такова жизнь, происходящая на ней.

— Какие бы потрясения вы ни пережили, это не должно выбить вас из колеи. Вам еще предстоит ярко расцвести, арфист. Вы несете в себе то, что сделает ваши дни сияющими, как вот эта комната. Есть в вас нечто такое, что будет смущать жизнь больше, чем вас самого. И это хорошо. Нас и без того слишком много — тех, кто готов плясать и петь под дирижерскую палочку.

— А Плиммон тоже в числе дирижеров?

— Есть много такого, что я смогу осуществить, только сделавшись его женой и никак не иначе. Кстати сказать — много хорошего. Должны же существовать и такие люди, которые остаются вне игры страстей. И многие из них, мужчины и женщины, хороши уже одним своим ароматом и тем, что они вызывают восторг, как цветы в садах.

— И еще больше людей, которым нет никакого дела до ваших садовых насаждений, которые не обучены пониманию тонкостей благовония. Напрасно вы и меня принимаете за душистый бутон: в данное время я уже утратил всякое благоухание.

— Уезжайте отсюда — и так далеко, как только можете. Даже в тех северных горах, где, как вы говорили, находится ваш дом, шумы и отголоски всех этих столкновений и бедствий настигнут вас с годами, причиняя вам горе и печаль.

— А почему, собственно, мне стоять в стороне от всего этого? Почему одни должны быть от всего застрахованы, а другие до конца обречены?

— Пусть мы и грешны, но в нашем стремлении сохранить вас, может быть, и заключается наша способность сочетать радость с искуплением.

Элен улыбнулась мне, но мое лицо, когда я посмотрел на нее через стол, сознательно сохранило неподвижность.

— Это должно звучать для меня утешением, но утешаться нечем. Чашу скорби надо делить с другими, говорю я. Грязь, непотребство будут всегда существовать — зачем же делать вид, что не видишь их?

Я обвел глазами эту теплую, богатую, прекрасную комнату с чувством, почти близким к боли от мысли, как странно и неожиданно я дошел до знакомства с нею, как странно и неожиданно я расстанусь и раззнакомлюсь с нею через несколько минут.

— Хорошо, конечно, стоять от всего в стороне. Но никто на земле не заслужил этого права, никто.

Элен поднялась и подошла к небольшому столику орехового дерева, стоявшему в одном из углов, отперла ящик, беззвучно скользнувший из — под ее руки, и извлекла длинный белый конверт.

— Это вам пригодится, — сказала она.

Она передала конверт мне, и я взял его, с любопытством взвесив на руке.

— Что в нем?

— Деньги и пароходный билет на поездку в Америку. Там вы сможете найти для себя новую судьбу. Здесь вас будут травить, пока окончательно не свалят. Вы проиграли свою битву. Отныне вы только помеха и с каждым днем будете становиться все более обтрепанным и бессловесным. В глазах закона вы — некая разновидность бездомного бродяги. Для Плиммона, а возможно и для меня, когда я обрасту твердой корой, вы превратитесь в дичь, которую будут преследовать более или менее энергично.