Пенелопа Лайвли - Чтоб не распалось время

— Давай. Пробуй.

— Нет, — ответила Мария. — Только когда все сделаем и покрасим.

— Красить? — с сомнением переспросила миссис Фостер. — Вряд ли я раз…

— Магазин на углу, — бросил Марии Мартин.

— У меня осталось шестьдесят пять пенсов каникулярных денег.

— А мне мама должна мои карманные с прошлой недели. И вчера она заняла еще сорок пенсов.

Они исчезли, прежде чем миссис Фостер успела выстроить перед ними свои опасения. В магазине они столкнулись с трудностями выбора и решения. Похоже, такой вещи, как «просто краска», вообще не бывает. Есть краска некапающая, виниловая, эмульсионная, краска для того-то, для сего-то и для чего-то еще.

— Нам нужна блестящая краска, — сказал Мартин. — Самая блестящая черная краска.

— Ничего, если она немного покапает, — добавила Мария. — Нам это даже нравится.

— Значит, глянцевая, — ответил продавец. — Вам нужна черная глянцевая эмаль. Пинту или полпинты?

— Пинту, — ответил Мартин. — И наждачной бумаги.

Два куска.

Кисти чуть не порушили все. Денег хватило только на одну маленькую кисточку. Но потом, после лихорадочных поисков, дома, в коробке со всяким хламом, стоявшей в глубине буфета, нашлась еще одна. Теперь они были полностью экипированы.

— Сначала нужно зачистить, — сказал Мартин. — Я видел, как папа делает. Иначе краска плохо ложится.

Они зачищали, и тень от качелей становилась все длиннее, пока ее не поглотила другая огромная тень, от дома, надвигающаяся по лужайке, словно прилив. И когда все было зачищено, принялись красить. Солнце стало медленно тонуть за домом, а они все красили и красили в приветливой тишине, нарушаемой лишь шелестом кистей и отдаленным, приятно отдаленным шумом, долетающим из соседнего сада, где пререкались члены семьи Мартина.

— Здорово… — восхитился Мартин, когда его кисть длинно и сочно заскользила вниз по подпорке.

Мария кивнула. Она уже решила: красить — это одно из лучших занятий в жизни. Раньше она никогда не красила. А ведь это даже лучше бассейна. И коньков. Да мало ли чего еще.

— Дай мне сделать сиденье, пожалуйста, — попросила она.

— О'кей, — разрешил Мартин.

И вот ты макаешь кисть в краску и потом обстукиваешь ее о край банки, чтобы стекли капли, и держишь ее в руке — сочную, жирную от краски, готовую пройтись по унылой, жаждущей некрашеной поверхности. И потом опускаешь ее на скучную некрашеную поверхность — один волшебный взмах, — и то, что было ржавым и облупившимся, становится сверкающе-черным и блестящим. И еще ты прокрашиваешь звенья — легкими мазками, чтобы они снова стали свежими и аккуратными, отделываешь каждую выемку и завитушку сиденья и ложишься на спину, чтобы подлезть снизу…

— Ну все, готово, — сказал Мартин.

Они отступили назад, осматривая свою работу. Качели мерцали. Сияли. Они заново родились. Они умерли, их погребли под кустом, а теперь они снова ожили. Они были новенькие, с иголочки. Черные, сверкающие, свежие. Будто только вчера сделанные.

— Наверное, они старинные, — сказал Мартин.

— Им больше ста лет, — ответила Мария. — Чуть больше. Знаешь, они…

Она замолчала.

— Просто я знаю, — закончила она.

— Завтра, когда краска высохнет, — сказал Мартин.

Она кивнула.

— Пораньше. Сразу после завтрака.

И он пролез через дыру в изгороди домой — объяснять маме, почему у него все лицо, руки, ноги, ботинки и джинсы так кошмарно вымазаны черной краской.

И даже, как обнаружила Мария, стоя в сумерках у своего окна, волосы. Она дергала расческой, пока у нее не защипало в глазах, и потом виновато решила оставить слипшиеся волосы до утра. Может, за ночь краска как-то испарится. Она выглянула в окно. Качели таяли в сумраке, который крался по саду, окружал деревья, и то, что было лужайкой, уже слилось с черным кустарником и превратилось в единый мир темноты, и только качели еще держались, вычерчивая в центре свой более темный силуэт. И потом свет угас совсем. Мария уже не могла разглядеть качели: она выключила лампу и легла в постель. Ночью она спала крепко, только раз проснулась и услышала, как ветер колышет деревья и легонько стучится в окно. И еще монотонный скрип качелей.

Теперь, подумала она, снова засыпая, я ничего себе не воображаю — не важно, как было раньше. Теперь они по правде в саду, и завтра я буду на них качаться. Первая.

Утром ее так и подмывало выскочить из дома — и на качели. Она вышла в сад еще до завтрака. Светило солнце, ночной ветер постарался, чтобы краска подсохла, затвердела и стала, словно кость, — восхитительно шелковистая на ощупь, когда проводишь рукой по столбам или сиденью. Но она не поддалась искушению, позавтракала и села на краю лужайки ждать Мартина.

Наконец он появился.

— Нужно их смазать. Они всю ночь скрипели. Я слышал.

— Они всегда скрипели, — отозвалась Мария.

— Что-что?

— Не важно. Хорошо — смазать так смазать.

Наступила пауза.

— Ну давай, — скомандовал Мартин.

Мария опустилась на сиденье. Оно было твердое и уже успело нагреться на солнце, сквозь джинсы она почувствовала рисунок литья — дырки, завитушки, линии (странно, что можно, не видя, почувствовать рисунок).

— Подкачнуть тебя?

— Не, не надо, — ответила Мария.

Она принялась раскачиваться: откидывалась назад, вытягивала вперед ноги, тянула цепи, и качели стали делать дуги — все длиннее, длиннее. Вот она уже оторвалась от лужайки и от Мартина, который стоял внизу и глядел на нее, и начала взлетать — выше, выше и на пике каждого взлета на мгновение зависала и смотрела вниз на каменный дуб, на дом, и на пристроенную к нему сзади кирпичную террасу с растениями в горшках, да нет же, в садовых вазах — вот как они называются, а она и не замечала их там внизу, на земле, на их уровне. Сверху каменный дуб тоже казался намного меньше, прямо как молодое дерево — куда только девался огромный ствол и ветки-кресла… И дом стал другим, как на вышивке, — коричневый, не белый. Она раскачивалась все сильнее, тянула цепи и ослабляла их в тот момент, когда качели должны были взлететь; они чуть дергали в конце каждого взлета и потом неслись назад, и ее юбки раздувались колоколом, когда она взлетала вверх, и свежий ветер приятно обдувал ноги, и потом, со свистом рассекая воздух, она снова летела вниз, и волосы сначала струились сзади, а потом залепляли лицо… Вверх-вниз, вперед-назад, чертя полукружия над травой, туда-сюда, взбираясь вверх и потом приятно рухая вниз (так что по коже шли мурашки), вытягивая ноги вперед к земле, и снова взмывая вверх только для того, чтобы тебя снова отнесло назад, и снова — падение, восхитительное, захватывающее, и снова летят юбки и передник, и волосы уже повсюду, потому что лента развязалась и спорхнула на лужайку. Я хочу качаться всегда, вечно, подумала она, я никогда не остановлюсь, я навсегда останусь здесь и буду качаться, я всегда буду здесь…