Владимир Ляленков - Просека

Я просматриваю почту на «К». От Сухоруковой нет письма.

— Всё из дому небось письмо ждёшь? — говорит тётя Маша. — Скучаешь, поди?

Я сажусь на диван, беру газету.

— Немножко, тётя Маша.

— А сам-то пишешь матушке? Ты, гляди, чаще ей пиши, — наставительно говорит она, грозя пальцем, — ты вон молодой, у тебя друзей-приятелей целый хоровод, и то раз пять за день посмотришь почту. А она вдесятеро больше твоего ждёт!

— Я пишу, тебя Маша.

Приехала из института компания старшекурсников. Шумно и с шуточками просматривают они почту. В отличие от Болконцева, для которого, кажется, даже среди лекторов не существует авторитетов, я смотрю ещё на старшекурсников так, как младшеклассники в школе смотрят на десятиклассников.

Пришли две старшекурсницы, следом за ними появляется низенький полноватый человек с круглым личиком. В синей спецовке, под которой заметна куртка, подбитая мехом.

— Добрый день, тётя Маша! — громко здоровается он. Взглянув на меня своими маленькими чёрными глазками, облокачивается на стол. — Иваненко теперь в какой комнате живёт, тётя Маша?

— А всё в той же, Иван Ильич, — отвечает вахтёрша. — Давно чтой-то не показывался к нам. Опять работники потребовались?

— Опять. — Иван Ильич внимательно всматривается в окно, садится на диван. — Опять, тётя Маша. Как всё у нас делается? Ни письма, ни телеграммы — бух, шесть вагонов к ночи пригнали. Что ж, дома он?

— Нету, Иван Ильич. С час назад он вместе с Бляхиным куда-то выскочил. Может, в гастроном, а может, ещё куда. Ты оставь записочку, я передам.

Иван Ильич снял кепку, стряхнул с неё воду.

— Я подожду его, — сказал он, — дело такое, что не терпит. Я сам поговорю с ним.

— Вы на работу приглашаете студентов? — спросил я.

Иван Ильич тряхнул кепку.

— Нет, я не приглашаю. Ко мне на работу сами приходят.

— Уже набрали людей?

— Не знаю. — В голосе его важность, недовольство. — Я этим не занимаюсь. Набирает людей Иваненко. Я с каждым в отдельности не могу иметь дело.

— А вот и они, голубчики, — сказала вахтёрша, глядя в окно. И тотчас в проходную вошли двое. Один в лыжных шароварах, в пальто и в шляпе. Лицо худое, носатое; красноватую кожу шеи распирает острый кадык. Второй чуть ниже й в кепке. И тоже видом крепкий парень.

— А, Иван Ильич! — произнёс весело высокий. Это и есть Иваненко: — С чем заявился? Денег нам принёс?

Иван Ильич вскочил, пожал руки студентам. Отзывает Иваненко в сторону, тихо говорит ему о чём-то.

— А сколько заплатишь? — спрашивает Иваненко.

Иван Ильич тихо ответил.

— Мало, — качнул головой Иваненко.

Иван Ильич выставил четыре пальца.

— Ладно, — сказал Иваненко. — Через час будем.

Иван Ильич кивнул ему, вахтёрше. Торопливо уходит. Я встал.

— Скажите, вы уже набрали студентов для работы?

Зоркие глаза осмотрели меня.

— Ты с какого курса?

— С первого.

— Никита не пойдёт сегодня? — спросил Иваненко товарища.

— Нет. Он совсем отказался.

— Ты один? — спросил меня Иваненко.

— Один.

— Жди здесь ровно через час.

Студенты работают на станции Кушелевка, на торговой базе, в кварталах двух от студгородка. В нашей бригаде пять человек. Руководит Иваненко, он живёт с Бляхиным в двухместной комнате на пятом этаже. Оба они в будущем году уже начнут писать дипломные работы. Ещё двое ребят с четвёртого курса.

Работаем по вечерам, ночью, в праздничные и воскресные дни, когда кадровым рабочим надо платить сверхурочные. Даёт и принимает от нас работу всегда этот кругленький Иван Ильич. К окончанию работы явится, подаст нам две пустые ведомости. Мы расписываемся, и он достаёт из бокового кармана толстый бумажник. Рассчитывается с нами, приговаривая, что теперь ему идти с ведомостями, с накладными к начальнику, потом к кладовщику. Затем уж в бухгалтерию. И если б не он, Иван Ильич, мы бы никогда сразу деньги не получали, а минимум неделю спустя после окончания работы. Всегда Иван Ильич при галстучке, воротничок рубашки чист и свеж. На базе у него масса знакомых: кто ни пройдёт мимо него, с каждым он вежливо раскланивается. И вечно ему некогда: все куда-то спешит, торопится… Если мы начинаем работать в полночь, разделываемся с работой часам к девяти утра. Сразу отправляемся в баню. Паримся, моемся, а затем сидим в буфете за столиком. Остываем и отправляемся в общежитие.

К Иваненко и Бляхину я стал изредка заходить в комнату посидеть и поболтать. Начал заходить к ним после того, как бригадир достал мне робу: ботинки солдатского образца, фуфайку и брезентовые брюки. В первый раз я вышел на работу в своём лыжном костюме, в туфлях; выгружали из вагонов тюки с шерстью, и я очень испачкался. Работать я старался. Четверокурсники вдвоём брали тюк. Я, как Иваненко и Бляхин, брал тюк один, торопливо переносил его из вагона под навес.

Когда шли домой, бригадир сказал:

— Поднимемся ко мне, я робу тебе достану, а то оборвёшься весь.

И он принёс мне робу какого-то Никитки, который перестал ходить на работу.

Иваненко и Бляхин совершенно не такого склада ребята, как я; Зондин, Яковлев. И даже с Болконцевым их не сравнить характерами, хотя Иваненко и Бляхин об учёбе, как и Николай, не любят говорить, толкуют больше о будущей работе: куда их могут послать работать, где серьёзней работу можно будет получить: на Севере, на Дальнем Востоке? Иваненко и Бляхин выросли без родителей. Бляхин и не помнит их. В детстве бродяжничал и считает своей родиной город Ташкент. Его то и дело милиция ловила, отсылала в детдома, откуда он убегал.

Потом в его жизни случился перелом, причину которого он объяснить не может сам себе: попав в очередной детский дом под Харьковом, вдруг угомонился. Стал прилежно учиться. С отличием кончил школу и поступил в институт. До позапрошлого года не терял связи с детским домом, оттуда ему присылали одежду. Но потом этот дом расформировали. Иваненко вырос под Казанью у родной тётки; родители его погибли в начале войны. Отец на фронте, мать — во время бомбёжки. В столовую оба не ходят, столуются у женщины, проживающей в своём домике на Английском проспекте, — это за парком ЛТА. В этом же домике квартируют две молодые женщины, работающие прачками в нашей бане. Они подруги моих новых приятелей. У меня такое впечатление — Иваненко и Бляхин живут и учатся, а я, Зондин, Болконцев, Яковлев и другие студенты — мы учимся, собираясь жить какой-то настоящей жизнью потом, после окончания института.

Когда возвращаюсь в комнату после работы в ночь, Николай либо лежит в кровати и читает, либо сидит за столом, обложившись письмами-отчётами отца, просматривает толстый учебник по гидротехническим сооружениям, которым пользуются старшекурсники. Я заметил, с того дня, как начал прирабатывать, отношение его ко мне изменилось. В разговоре он реже насмешливо посматривает на меня. Отработав ночь, в институт я не хожу, сразу ложусь спать. И Николай сидит дома, что мне очень приятно.