Владимир Ляленков - Просека

— У тебя есть девушка, Карта?

— Нету.

— Ври больше. Мишка, а у тебя есть?

— Нету.

— Бес — под кобылу подлез, а у тебя? — спросил Федя. Кургузов что-то писал и ничего не ответил.

— Ты слышишь?.. Где ты вечерами пропадаешь?

Кургузов сильней сжал губы.

— Не желаешь разговаривать со мной? Не надо. А может, расскажешь нам, как ты экзамены сдаёшь?

Но тут кто-то приходит, разговор меняется. Я заметил, что на Пряхи-на Кургузов не очень дуется. Должно быть, думает, что это я подбиваю его на такие подначки. Чёрт с ним… Федя славный парень, но разговариваешь с ним всегда в шутливом тоне. Он — не Болконцев. У меня нет желания съездить с ним в город, побродить по улицам. Надоест мне заниматься в комнате — я иду к Иваненко. У этого — перемена в жизни. Он вдруг разбогател: тётка его неожиданно умерла летом от разрыва сердца. Он единственный наследник. Продал домик со всем имуществом. И теперь у него на книжке лежит двадцать тысяч рублей.

— Ни вагоны, ни платформы — ничего я больше не разгружаю и не нагружаю, — с важным видом говорит он, — хватит с меня. Пусть другие покорячатся. А с меня довольно. А вы, юноша, уже приступили к деятельности в хлебном городе Кушелевке? — обращается он ко мне.

По-своему и я пока что богат. Семьсот рублей я заработал у отца, мама дала денег на покупку туфель, хорошей зимней шапки. Я же покупать ничего не буду, так как всё это осталось от Николая. Есть у меня и великолепное драповое пальто с меховым воротником, шёлковое бельё, рубашки, галстуки. К тому же расходы мои сейчас невелики, из общежития почти не хожу никуда. И даже раздал в долг по пятёрке, десятке около сотни рублей.

— Нет, — отвечаю я Иваненко, — в хлебный город Кушелевку я не показывался ещё. Пусть твой Иван Ильич сам за мной придёт. Тогда пойду.

— Смотри-ка ты! Молодец. Держи марку. И ещё дам совет: если соберёшь ребят и начнёте работать у него, первое время не спорь с ним: сколько заплатит — и аллах с ним. А там привыкнет к вам, и всё пойдёт нормально.

— Конечно, нормально, — ответил я, — думаешь, без тебя мы не управимся?

В парк по утрам я не бегаю, боксировать не езжу. На лекциях стал сидеть где придётся и с кем придётся. Число знакомых растёт. Даже на других факультетах появились у меня приятели, с которыми при встрече здороваюсь, и мы обмениваемся новостями. Вообще превращаюсь в компанейского малого.

— Картавин! Борька! — вдруг зовут меня, когда всем потоком переходим из одной аудитории в другую. Оборачиваюсь и вижу студента с энергомашиностроительного факультета Костю. Фамилию его не знаю. Не помню, когда и где мы с ним познакомились, кажется в спортзале. Но всякий раз раскланиваемся, обмениваемся общими фразами:

— Слушай, в эту субботу ты что делаешь? — спрашивает Костя.

— Не знаю.

— Свободен? Слушай, у нас одна девица празднует день рождения. Пойдём?

— А она знает меня?

— Чудак! Знает, не знает — какое это имеет значение? Уверяю тебя, весело будет!

В самом деле, думаю я, почему не пойти? Как раз и хорошо, что там незнакомые люди. Познакомлюсь. И в субботу я бреюсь, одеваюсь, и мы отправляемся на день рождения. В новой компании я беспечен, весел, болтлив. Вообще я становлюсь странным человеком. Вдруг в такой компании среди общего веселья мне скучно, захочется уйти, но я не ухожу. Предлагаю залихватский тост, пущусь отплясывать с какой-нибудь девушкой, ухаживаю за ней. В бодром настроении возвращаюсь домой. И дома мне скучно. Стал пропускать много лекций: сегодня один приятель предложит сбежать в столовую, завтра — другой, послезавтра — третий. Зондин уловил перемену во мне. На лекциях садится рядом со мной, в комнату стал чаще приходить. Если нет Пряхина, подолгу засиживается. Однажды, когда в комнате были только он и я, Зондин стал расспрашивать, как я провёл каникулы.

— Родители твои здоровы? — спросил он. И вздохнул: — А я этим летом не был у своих:

— Чего ж?

— Так… Мы были у её родителей. Съездили в Москву к её тётке. На тёткиной даче под Москвой пожили, а ко мне не успели съездить.

— Ты своим сообщил, что женился?

— Нет, — сказал он, помолчав, — и знаешь, — он поднялся, — мне кажется, она специально сделала так, что мы не поехали к моим. Да, да. Понимаешь, Борька, я теперь обдумываю, как всё было, и мне кажется, она подстроила: начну настаивать— ехать надо, а она вдруг заболеет. Слушай, что у них может болеть? — Зондин смотрит мне в глаза, зрачки его даже дрожат от внимания. Я узнаю прежнего Зондина, мне делается весело.

— Где? — говорю я.

— Где! В животе! Смейся, смейся сколько угодно: тебя я не стесняюсь, ты и Болконцев знали обо мне всё. Помнишь, в прошлом году по комнатам книга гуляла «Брак и семья», чья она была?

— Не знаю. Она от девчонок сюда попала. Они там штудируют подобные вещи. А зачем тебе?

— Так… Да, она обманывала меня с этими болячками в животе. — Он вздохнул, закурил папироску. — Улыбайся, смейся. Я б на твоём месте тоже смеялся… Знаешь, когда она говорит мне, я верю всему, а пройдёт время, я вспомню, где мы были, что говорили… Да что толковать: врёт она мне много! А про тебя и Болконцева говорит, что вы бабники. И знаешь, я верил ей. А какие вы бабники? Ну да и не в этом дело. А знаешь в чём?

— В чём?

— Да знаешь, как-то всё не так… После свадьбы, помню, когда мы остались с ней одни, со мной чёрт знает что случилось. И потом было так, а теперь останемся вдвоём, она заговорит, а я будто шпион какой, слушаю её и про себя отмечаю: вот сейчас она врёт, а вот, кажется, правду говорит. И знаешь, стала командовать: туда не гляди, так не говори. — Он помолчал. — Знаешь, напишу я домой, что женился, а она опять не поедет к родителям моим, как быть тогда?

Что ему ответить — я не знаю. Глядя на его растерянное лицо, я уже не смеюсь, не улыбаюсь. В комнату приходят Бес и Пряхин, и беседа наша прекращается. Мне скучно. Сейчас бы в тайгу, в сопки, как говорил Николай.

— К Борису зайди! — кричат как-то вечером в коридоре, и в комнату входит студент нашего курса. В руке у него театральные билеты.

— На Вертинского один билет, — говорит он, — возьмёшь?

О Вертинском я слышал, будто он недавно вернулся из-за границы и будто на его концерты билетов не достать. Я беру билет. В театре сижу в девятом ряду. Озираюсь. В зале много пожилых женщин. Наконец на сцене появляется высокий старик с голым черепом, во фраке и в белой манишке. Лицо жёлтое и морщинистое; лоб скошенный. Вокруг зааплодировали… Я вырос на послевоенной маршевой музыке, с песнями Бунчикова, Нечаева, слышал пластинки Руслановой. А тут этот высокий старик во фраке, будто он встал только что из гроба, слабым и заунывным голосом затягивает: «Я, маленькая балерина…»

Ему шумно аплодируют женщины.

«Пару гнедых»! — просят голоса.