Владимир Ляленков - Просека

Он успел познакомиться с подругами молодой хозяйки. Побывал с ней в гостях. Вернулся под хмельком. Верка закричала в коридоре:

— Студент! Иди полюбуйся, какая я старуха! — И распахнула дверь в нашу комнату.

Я читал. Она ударилась плясать.

— Любой молодой двадцать очков дам вперёд! И отчество не надо спрашивать. Бей дробней, Гриша! — Зелёный подол её шёлковой юбки то закручивался вокруг ног, то разлетался веером.

— Гриша, не отставай!

Гриша носился вокруг неё петухом, правда, больше работая руками и мимикой, чем ногами.

— Хватит! — разом остановила пляску Верка. — Видал, студент? А ты — отчество! Пойдём, Григорий, чай пить, я самовар сейчас вздую!

Но чаю попить им не пришлось. Старуха спит на печи. Едва Верка загремела самоваром, старуха молча и торопливо стала слезать с печки. В правой руке держала костыль, с которым не расстаётся и ночью.

Верка заметила выражение лица матери.

— Гришка, берегись, — сказала она, — чай отменяется. Беги к себе!

Я сплю на полу, он на кровати.

— Ведьма, — ворчал он, раздеваясь, — ни днём, ни ночью от её глаз не спрячешься! Ты заметил, как она всегда следит за нами?..

Бывает, среди разговора Гриша вспомнит свою жену.

— Простит или не простит? — произнесёт вслух.

Какая-то мягкость коснётся жёстких черт его лица. Должно быть, ощущает в эту минуту, какая жена добрая и нежная. Но вот брови его взлетают вверх. Скептическая гримаса искажает лицо.

— Время покажет! — вздыхает он, а мне думается, Гриша сам себе в сравнении с женой кажется таким пакостным, что в прощение не верит. Я засмеюсь, он скосит глаза:

— Чего?

— Думаешь, она простит тебя?

— Э-э… Ты студент, но таких вещей не поймёшь!

И Гриша толкует: она там, дома, в квартире, с ребёнком. На работе у неё всё хорошо. А он уехал невесть куда. Первый месяц жена о нём и слышать не захочет. Подруги её заговорят о нём — жена скажет: «Не упоминайте об этом негодяе!»

Через месяц он пошлёт ей деньжат, но письмо не будет писать — рано. Где-нибудь в апреле напишет и попросит прислать…

— Чего, ты думаешь, я попрошу у неё? — Гриша лукаво смотрит на меня.

Я пожимаю плечами:

— Не знаю.

— То-то и оно, что не знаешь! Я попрошу прислать мне сотню коробков спичек, махорки и… нет, соли я попрошу в следующем письме. Понимаешь?

Я смеюсь.

— Нет, не понимаю.

— А-а! Психологию надо знать! Она прочитает такое письмо, целый день будет ходить сама не своя! Куда ж это я попал, что и спичек нет, махорку прошу? Но я не пожалуюсь на судьбу ни единым словом! Она с этим письмом — к соседке Фаине, есть там такая соседка, прожившая блокаду. «Фаина Митрофановна, как вы думаете, где ж это мой забулдыга оказался? Смотрите — спичек просит, махорки… а он ведь не курил…»

Засуетится, сгоношит мне посылочку! А потом я бац: «Вышли пуд соли!» Пуд! Одно это слово её ошарашит — пуд! А месяца через три она простит меня! Ха-ха! Надо баб знать, милый мой. Да. К осени она простит меня. Так и напишет: «Гриша, если одумался, осознал свою мерзость, возвращайся». Политика, брат, без неё не проживёшь!

Денежный кризис у нас миновал. Но первую неделю сидели с Гришей на мели. В конторе перевалочной базы аванс нам сразу не дали.

— Недельку отработайте, тогда выпишем.

Гриша пошумел. Но сделал это как-то уж очень развязно: мы, мол, питерские, порядки знаем. Начальник базы вдруг уехал куда-то, и мы остались на бобах. Вещей у Гриши нет никаких. Мы продали на базаре две мои рубашки, выходные брюки. И перекрутились. Потом получили зарплату, рассчитались с хозяйкой. Деньги они берут у нас порознь: я отдаю старухе, Гриша — Верке.

Мне кажется, старуха немного не в своём уме. Деньги подавай ей только купюрами в пятьдесят рублей, меньшими не берёт. Сразу уносит деньги в боковушку и долго не появляется из неё. Верка говорит, что у матери запрятано много денег дореформенного выпуска. Они, конечно, пропали, но мать не верит в это.

— Копи, копи, глупая, — говорит ей Верка, — и эти скоро пропадут у тебя!

У Верки два сына. Подростки. Оба в каком-то ленинградском училище. Первый муж её погиб на войне, второй находится в «отдалённых местах». За первого она получает пенсию, второй присылает ей деньги сам, зовёт её к себе. Он расконвоирован и через два года будет свободен совершенно. Но у неё здесь есть хахаль, как она говорит. Работает хахаль прорабом на стройке километрах в пятидесяти от Тихвина. Перед Веркой стоит сложнейший вопрос. Ужинаем мы почти всегда вместе за одним столом, и она обсуждает с нами, как ей быть. Ждать мужа? Развестись с ним и выйти за прораба? Говорит, что оба они хороши:

— Ни в чём друг другу не уступят!

Муж далеко, и она жалеет его, но побаивается: каким он станет, когда окажется на свободе?

— Что посоветует мне учёный студент? Распиши мне по-газетному, как быть?..

Книги я беру из городской библиотеки. Обедать и ужинать стал приходить с книгой. И Верка считает меня очень умным человеком, который, ясное дело, отлично должен разбираться в житейских делах.

— Вот письмо получила от своего, — говорит она и кладёт передо мной исписанный мелким почерком листок бумаги, — прочитай-ка, студент. Скажи мне, как тебе мнится: с чего бы это он заговорил о моих пацанах?

Письмо как письмо. Человек интересуется учёбой ребят. Говорит ли с ними Вера о нём? И в каком духе? Возможно, он подумывает, как отнесутся к нему дети, когда он приедет сюда.

— Да ты посоветуй, ты же всё читаешь, в институте науки проходишь: как с ним быть мне? — требовательно смотрит она мне в глаза. — Он тоже учёный — он фельдшер!..

Пряхину я уже написал письмо. Сообщил свои координаты. Попросил: что бы ни пришло по почте на моё имя, немедля пересылать сюда. Родителям тоже послал письмецо. Сочинял его много вечеров. Как ни настраивался на подходящую волну, то и дело рвал листки. Покуда не пришла в голову элементарная ложь: я месяц проболел воспалением лёгких. Беспокоить их не хотел и не сообщал об этом. Зачёты не смог сдать, потому и экзамены не сдавал. Взял академический отпуск и немного поработаю на производстве. Потом опять поступлю учиться. Куда, поступлю, нарочно не упомянул об этом: приеду в Магадан, поступлю в техникум, тогда уж подробно всё изложу. Письмо родным опустил поздно вечером в почтовый ящик на вокзале. И будто последний камень свалился с души.

Долго шатался по тёмным улицам, держа шапку в руке. Сыпал мелкий снег, воздух был холодный, но мне было жарко. Я распевал песни, черпал пригоршней снег и жевал его. Улыбающийся, весь в снегу, ввалился я в дом. Верка и Гриша сидели за. самоваром; старуха смотрела на них с печки.