Владимир Ляленков - Просека

— Ладно, ладно, — отмахивается он, — старые люди говорят: не согрешишь — не покаешься!

Рано утром с топором в руке, с пилой на плече спешу на новую работу. Свежее солнце слепит мне глаза. Тихо, вокруг ни души. Река спокойна, далеко на лугу пасётся стадо. Напарника моего, Драныкина, нет. Сколачиваю козлы, кладу на них плаху. Солнце уже поднялось высоко и припекает, а Драныкин не показывается. Иду в контору.

— Драныкин? Он только что был, я его послал к дровам.

— Нет его там.

— Я вам говорю: там он. Степан Иваныч, Драныкина с баржой не посылали?

— Нет. Вы же на дрова его велели поставить.

Возвращаюсь на берег. Жду. Метрах в ста дальше по берегу растут кусты. Из них появляется высокий, сухощавый парень в белой рубашке. Медленно приближается. Жёлто-белые брови и волосы, глазки маленькие, и не понять — смотрят они на меня или нет. Не поздоровавшись, парень присаживается неподалёку от меня. Молчит.

— Ты Драныкин?

Он кивает.

— Наконец-то. Я тебя жду, жду, — говорю я весело, не подозревая, что поджидает меня.

Подхожу к козлам, зову его пилить, он сидит неподвижно, смотрит на реку, будто не слышит меня.

— Ты слышишь, Драныкин? И так полдня пробежало впустую.

— Никуда они не денутся, — лениво отвечает он, не поворачивая ко мне лица, — до осени ещё много дней. Успеется.

— Вставай, вставай.

Драныкин медленно поднимается. Распиливаем не больше десятка плах, он достаёт из кармана часы с цепочкой, не спеша открывает их, долго, смотрит.

— Обед, — произносит, показывает мне стрелки.

— Пообедаем потом. Сделаем хоть кубометра четыре сегодня.

Маленькие глазки удивлённо-вопросительно смотрят на меня. При бледной коже лица у Драныкина тонкие яркие губы, удивительно белые и плотные зубы. Он улыбается.

— Тебе деньги не нужны? — говорю я.

— Всех денег не заработаешь, — отвечает он неохотно, — вон и обед мне принесли, — кивает он в сторону кустов. Там стоит девушка в белой косынке, в руке держит корзинку. Ясно, она не со стороны города пришла. Отсюда до неё расстояние порядочное, но видно, что она улыбается, что у неё большие глаза и длинные брови. Медленно Драныкин направляется к ней. Оба исчезают в кустах.

Я поесть не взял с собой, в столовую идти далеко. Проходит, мне кажется, больше часа, напарник мой не возвращается из кустов. Я поколол чурбаки, сложил дрова. Покурил. Направляюсь к кустам.

— Драныкин, Драныкин! — зову.

Из зелени листвы и травы донёсся счастливый смех девушки. Затем недовольный голос Драныкина:

— Экой он нетерпеливый, беда мне просто с ним… Чего? — крикнул он. Девушка засмеялась, быстро-быстро заговорила о чём-то.

— Ты скоро там кончишь обедать? — спросил я, стараясь придать голосу строгость.

— Вот беда с ним, — сказал Драныкин. — Да хватит на сегодня, — ответил он. — Иди домой. Сегодня уж довольно будет!

— Давай, давай, — сказал я. — Десять минут — и возвращайся!

Сижу на козлах. Остро пахнет сырая осина; свежо и тепло; поблёскивает мирно рыбь реки. За кустарником луг тянется далеко-далеко, и за ним начинается лес. Но мне не до прелестей пейзажа. У меня в чемодане лежит только тысяча рублей — всё, что я смог скопить за время работы здесь. За квартиру и питание я уплатил за месяц вперёд. Заработать бы ещё рублей девятьсот, и мне б хватило добраться до Магадана. Плевать на этих вербовщиков, обойдусь и без них.

— Драныкин! — ору я.

В ответ ни звука. Хожу туда-сюда. Хотя этот Драныкин и худой, но ладони у него мозолистые, и весь он мускулистый и, должно быть, сильный и работящий. Любовный запой у него? А мне какое дело, чёрт возьми! Мне через месяц надо ехать, чтоб к осени быть там. Когда там начинается зима?

Наконец-то он пообедал. Белый платочек удаляется по берегу. Видимо, она из какой-то деревни. На худой роже моего напарника блаженная улыбка. Он и не думает браться за пилу, растягивается на траве рядом с козлами.

— Что ты суетишься так? — говорит он, глядя в синеву неба, закладывая руки под голову. — Никуда от нас дрова не убегут…

— Это жена твоя?

— Нет, не жёнка… ах ты, господи, до чего ж хорошо вокруг! — Он садится. — Тебя как зовут?

— Борисом.

— Меня Фёдором… Вот скажи ты, Борис: когда жил в деревне, целый год… да какой там год — поболе — убивался по ней, а она ни в какую! Плюнул я, устроился сюда, жить стал у дядьки родного, в деревню ни шагу. Дак она теперь каждый день шесть километров сюда, шесть обратно вышагивает!

Мне ясно: он в невменяемом состоянии, ему наплевать на эти плахи, на деньги. Он сейчас счастлив. Что мне делать?

— Сама упросила, чтоб я пришёл сегодня в деревню…

— Если завтра хотя бы к девяти утра не явишься сюда, я тебя побью, — говорю я спокойно.

Он улыбается. Я беру пилу, топор.

— Не улыбайся. Чтоб завтра с утра был здесь.

Я не знаю, что ещё сказать. Иду прочь.

Назавтра он приплёлся из деревни в начале одиннадцатого.

— Ты будешь работать?

Он улыбается. По лицу я не могу его ударить. Я лягнул под зад.

— Бери пилу!

— Ты гляди, ты гляди! Ты чего это? — В глазах его испуг.

Состраиваю злую рожу, говорю, что изметелю сейчас так, что он забудет не только эту девицу, но и мать родную. Угроза подействовала, работаем молча до часу дня, покуда над кустами не появляется белый платочек.

Я машу рукой, зову девушку сюда, но она не идёт.

— Федя, скоре-ей! Борщ осты-ынет!

На этот раз Драныкин обедает около двух часов, а потом то и дело посматривает на свои часы. Ровно в пять выпускает из рук пилу, и никакими угрозами его не удержать.

— Слушай, Драныкин, достань мне в деревне лучковую пилу. На время. И можешь вообще не приходить сюда.

— Ты сам будешь?

— Да.

Он даже подпрыгивает от радости. Ударяет меня, по плечу.

— Я сейчас сбегаю в деревню?

Через час приносит две пилы: одна с широким полотном, другая с узким.

И две недели я работаю на берегу с утра до темноты. А Драныкин, притащившись часов в десять из деревни, дремлет возле поленницы.

Если кто идёт от конторы в нашу сторону, я бужу его, он хватает топор, колет дрова. А после часа уходит в кусты, и больше и не вижу его до следующего утра.

Ни с молодой хозяйкой, ни с Гришей в эти дни я почти не разговариваю. Усталый, я молча ужинаю, сразу ложусь спать. У изголовья я поставил свой чемодан. Покуда не усну, правую руку держу на нём: рука очень устаёт, а локоть ужасно ноет. Когда же рука приподнята, боль в локте проходит быстрей, и я засыпаю.

Так проработал две недели. В субботу я поколол все чурбаки, сложил дрова. Прикинул, сколько сделано. Мне казалось, я наработал много, но вышло в среднем около пяти кубометров в день. Что ж, ладно. Солнце ещё не село. Я покурил, окунулся в Тихвинке и отправился домой. Когда переодевался в комнате, увидел, что Гришина роба висит на спинке кровати. Наверно, к своей подался. С хозяйской половины не доносится никаких звуков. Трогаю щёки ладонью, смотрюсь в зеркальце. Надо побриться. Поем и схожу в город.