Евгений Аллард - Призраки прошлого

— Я предлагаю тебе сделку, — прозвучал его совершенно обычный, ничем не пугающий голос. — Я выкупаю с процентами клуб, но с отсрочкой на год. Через год возвращаю все тебе сполна,

— Я никогда не соглашусь на это, — отчеканил я. — Никогда! И ты ничего не сможешь сделать!

— Стоп! — я вздрогнул от визга. — Мерзкая скотина, гнусное отродье, что за х…ню несёшь! Мы же договорились, снимаем с одного дубля! Убью, сволочь, кадр испортил!

Рядом оказался мгновенно побагровевший от злости Розенштейн, похожий на разъярённого павиана с красной задницей, которая переместилась на голову. Несмотря на гнетущее впечатление от встречи с посланцем Ада, его прыжки рассмешили до такой степени, что захотелось расхохотаться.

— Успокойся, Давид, — к нам подошёл Верхоланцев. — Это я попросил Верстовского импровизировать. Все получилось именно так, как нужно. Все в порядке.

— Все равно, пусть следует сценарию, — уже немного успокоившись, хмуро пробормотал Розенштейн. — Он должен согласиться на эту сделку, иначе это нарушит дальнейший ход событий, — проворчал он.

Верхоланцев подёргал себя за усы, и миролюбиво проговорил:

— Послушай, Давид, получается неубедительно. На кой хрен Франко соглашаться? Ну, сам подумай?

— Что ты предлагаешь? — бросив взгляд на часы, пробурчал Розенштейн. — Прямо здесь изменить сценарий?

— Нет, я предлагаю оставить сцену, как есть. И отправить в печать.

— Нет, он должен согласиться, — вдруг подал голос Мельгунов. — У меня есть кое-какие соображения.

Он достал из кармана сложенный листок бумаги и подал Розенштейну. Тот аккуратно развернул, пробежал глазами и воскликнул радостно:

— Вот то, что надо! Игорь Евгеньевич, вы гений! Настоящий гений! Каково? — подавая Верхоланцеву, добавил он с довольным видом.

Взглянув мельком на текст, главреж мрачно проговорил:

— Кажется, Игорь Евгеньевич опаздывает на спектакль. А нам придётся репетировать несколько раз.

— Мне репетировать не надо, — возразил надменно Мельгунов.

— Правильно! А как сыграет Верстовский, не имеет никакого значения! — добавил быстро Розенштейн.

Я привык, что продюсер унижает меня, издевается и оскорбляет. На этот раз вместе со мной опустили ниже плинтуса и Верхоланцева. Я ждал, что главреж разразится семиэтажным матом и пошлёт всех в задницу. Но он помрачнел и через паузу буркнул:

— Делайте, что хотите.

Хромая сильнее обычного, он отошёл от машины и направился под навес, где стояли стулья. Розенштейн, проводив спину главрежа взглядом, повернулся к нам и удовлетворённо скомандовал:

— Верстовский, быстро читай, что здесь написано и начнём. И без фокусов, отклонишься от сценария, сильно пожалеешь! Понял, дерьмо?

Мне стоило огромного труда сдержаться, чтобы не врезать по высокомерной физиономии «тёте Розе». Ещё одна его издёвка, я бы просто встал и ушёл, наплевав на всех. Меня успокаивало лишь то, что Милана не видела моего унижения.

Лиля вновь подошла к нам, пробормотала номер кадра и быстро убежала.

— Значит, ты не согласен, — произнёс Мельгунов свой текст. — Тогда у меня кое-что есть для тебя, — торжествующе добавил он, доставая папку из портфеля, лежащего рядом с ним на сиденье. — Один человек смог мне помочь.

Я просмотрел листы, взглянул на Мельгунова, наши глаза встретились.

— Если не согласишься, эта информация уйдёт в полицию, — добавил он. — И тогда тебе грозит не тюрьма, а электрический стул.

— Что же ты тогда сразу не идёшь к копам? Сразу избавишься от меня, надоедливого поклонника, — проговорил я насмешливо.

— Я не подонок, как ты. Только хочу, чтобы ты оставил нас в покое. Лишать тебя жизни не входит в мои планы. Но если ты откажешься…

— Не подонок? То есть шантаж — это вовсе подлость, а так, милое дельце между двумя старыми приятелями? — перебил я его.

— Ты меня вынуждаешь на это идти. Если не согласишься на сделку … потеряешь Милану навсегда.

Последние слова вновь произнёс тот же самый низкий, утробный голос, от звуков которого голова пошла трещинами, как старый глиняный кувшин. «Соглашайся! Соглашайся!» — зазвенел хор тоненьких, отвратительных голосков, словно вокруг лихо поскакали резвые бесенята.

— Я должен подумать, — не по сценарию произнёс я, ожидая очередного скандала.

— Хорошо, — неожиданно согласился Мельгунов. — Даю тебе время до утра. Уверен, что ты не сбежишь. Она тебе слишком дорога.

Он спокойно, с достоинством, слез с сиденья, прихватив портфель, и вышел из машины. Я посидел за рулём, не замечая, что теперь «глаз» камеры смотрит мне в лицо, завёл мотор и проехал пару метров.

— Стоп. Снято, — услышал я голос Розенштейна. — Ну, вот видишь, можешь, когда хочешь, — удовлетворённо добавил он.

Я остался сидеть в машине в глубокой задумчивости — Мельгунов не сказал по сценарию: «Белла тебе слишком дорога», будто бы намекал на Милану. А Розенштейн сделал все, чтобы Мельгунов смог это сказать мне. Что за мерзкую пьесу разыгрывают они вместе с Мельгуновым? Обрабатывают мне мозги, чтобы свести с ума, или действительно все это сговор с дьяволом? Может быть, они проделали это и с Северцевым? Теперь я — следующая жертва?

Через час я уже поднимался по лестнице на второй этаж гостиницы, где находился номер Миланы. Я с нетерпением ждал этой встречи и в то же время жутко боялся опозориться. Тускло светилось лампочки под потолком, я взбежал вверх на пролёт, отдышался, и как можно спокойней открыл дверь, оказавшись в коридоре, устланной бордовой ковровой дорожкой. Сюда выходили двери с золотыми табличками с выбитыми номерами. Я быстро огляделся и постучал — передо мной предстало ласкающее взгляд божественное видение в облаке белоснежных кружев.

Я шагнул внутрь, сжав Милану в объятьях, ощущая, как она дрожит от нетерпения, ждёт моих ласк, бережно отнёс на широкую кровать, распахнул, словно наряд феи полупрозрачное одеяние, и, ощущая колотящиеся у самого горла сердце, начал дарить поцелуи её восхитительной, горячей коже. Милана вздрагивала, по телу пробегали волны. То, жадно впиваясь, то, легко проводя губами, я добрался до нежного, распустившегося бутона. Милана выгибалась, как струна, вздрагивала всем телом, с губ срывался громкий стон. Наши тела сплелись в единое целое, погрузив в пучину раскалённой лавы. В исступленье, похожем на бред, я шептал совершенно идиотские словечки, придумывая уменьшительно-ласкательное имя каждой части её тела.

Милана прижалась ко мне, каждая волна, пробегавшая по её телу передавалась мне, усиливаясь многократно. Я ласкал, тискал затвердевшие соски, целовал бархатистую ложбинку между налитыми яблоками грудей, хрупкие ключицы с маленькой родинкой, жадно впивался в чувственный рот, усмиряя бушующее внутри меня пламя, но оно вырвалось наружу, ослепив на мгновенье. Я затих в изнеможенье, расслабился, ощущая, как Милана нежно целует меня в лицо, зарываясь тонкими, нервными пальцами в мои волосы, как вдруг перед глазами вспыхнуло то, нечто пугающее и отвратительное, с которым я встретился на съёмке с Мельгуновым. Меня пронзило словно ударом током, я замер, присел на кровати, Милана обвила меня руками, прижалась, целуя.