Георгий Северский - Второй вариант

Трудно сказать, какой путь выбрал бы Журба, не сведи его случай со старшеклассником Владимиром Каменевым. Однажды Каменев дал Николаю тоненький, от руки написанный журнал. «Зарницы» — было выведено на обложке. И ниже: «Пусть сильнее грянет буря!» Потом Журба прочитал «Что делать?», и Рахметов сразу же и надолго стал его идеалом. Приносил Каменев и суждения Журбы обретали остроту и зрелость. Как-то Каменев взял Николая с собой в матросский экипаж. Они раздавали матросам листовки: «Долой войну!»

Выросший в слободке, Журба, конечно, не раз слышал рассказы о событиях 1905 года, о потемкинцах, о лейтенанте Шмидте, о революционерах, и теперь сам стал приобщаться к опасной, тайной жизни людей, на которых с каждым днем мечтал походить все сильней,

Но тут Володю Каменева арестовали, схватили и Журбу, однако по малолетству отпустили. Он был в растерянности — как же теперь? Это было трудное для него время: тяжело заболел и умер отец, из гимназии Николая исключили… Пришлось уехать к дальней родственнице в Харьков. Там Журба поступил на механический завод Греттера, и началась для него совсем иная, взрослая жизнь.

Долго простоял Журба на пустынной улочке… Потом медленно пошел переулками к «кругосветке» — так тогда называлась круговая трамвайная линия, по которой можно было поехать в любую сторону и оказаться в центре.

Не свойственный ему облик приобрел Севастополь этой весной. Открылись новые рестораны, бары, кофейни, духаны. На пахнущих свежей типографской краской афишах красовались имена знаменитостей, в недалеком прошлом блиставших исключительно на столичных под-мостках. В дворянском собрании бойко работало казино. В игорный дом был превращен и купеческий клуб. На Екатерининской манила к себе валютная биржа. Особой популярностью здесь пользовались американский доллар, английский фунт, турецкая лира, французский франк. На Большой Морской работала вовсю коммерческая биржа. Здесь предлагались партии ходких москательных товаров, обуви, продовольствия, вин и табака.

По оживленным улицам катили фаэтоны и автомобили. Щеголяли в палантинах дамы, с привычной важностью несли себя мужчины в Пальмерстонах, при котелках и даже в накидках, при цилиндре. Но больше всего было военных: слепил блеск погон, палашей, аксельбантов.

Люди двигались, крутились в живом пространстве. Подхваченный этим потоком Николай Журба шел неотличимый от других, зорко вглядываясь в лица. Случай глуп: приведись сейчас встретиться с контрразведчиками, могут и опознать. Посчастливилось один раз уйти- на другой рассчитывать трудно.

От шумной Екатерининской Журба повернул на Никольскую улицу, спускавшуюся вниз — к пристаням Русского общества пароходства и торговли. Остановился у яркой вывески с изображением владыки морей бородатого Нептуна, державшего трезубец в одной руке и кружку в другой. Рассеянно оглянулся. Можно было подумать, что он поджидает приятеля. Но за несколько секунд, проведенных у входа в винный погребок, Журба убедился, что рядом ничего подозрительного нет, и спустился по скользким, обшарпанным ступеням.

В сумрачном и прохладном погребке в этот ранний час посетителей было мало. За высокой стойкой, на которую через запыленное оконце под потолком падал скупой свет, черноволосый парень цедил в графины вино из большой дубовой бочки. Журба постоял на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, и подошел к стойке.

— Налить? — грубовато спросил парень. Он окинул Николая чуть настороженным взглядом, словно старался разглядеть в нем нечто значительное, что потребовало бы изменить тон, но, видимо, ничего такого не найдя, двинул к нему по стойке полную кружку и тут же перестал обращать на Журбу внимание.

Вино было кислым и теплым. Поморщившись, Жур-ба отставил кружку и негромко сказал:

— Мне бы хозяина. Дело есть.

Парень цепко глянул на него.

— А что за дело-то?

— Вот хозяину и скажу, — напуская на себя как можно больше безразличия, ответил Журба.

— Счас, — парень нырнул в маленькую дверь, почти совсем неприметную сбоку. Вернулся он скоро, а вслед за ним вышел плотный, кряжистый человек с немолодым лицом. Небольшие глаза, мясистые губы и нос, твердый, несколько выдвинутый подбородок — все обычно, заурядно, повторяемо. И одет он был неприметно: темный пиджак, под ним — такая же темная рубашка. Приставь к этому картуз — и перед вами мастеровой. Надень пиджак поприличней да затяни рубашку галстучком — мелкий коммерсант, примелькавшаяся по тем временам фигура.

По этой тяжеловесной неприметности Журба и узнал нужного ему человека — Бондаренко.

Подойдя к стойке, хозяин подвальчика обратился к Журбе:

— Вы хотели меня видеть? Слушаю…

Лицо у него было замкнутое, усталое.

— Имею предложить партию сухого вина… По весьма сходной цене, — подчеркивая последнюю фразу, вполголоса проговорил Журба.

— Вообще-то я недавно приобрел, — полуприкрытые набухшими веками глаза не выразили интереса. — Однако же обсудить можно, пожалуйте, — он открыл дверь за стойкой.

Они вошли в небольшую, просто обставленную комнату, и хозяин, приглашая садиться, смотрел вопросительно.

— Я от Виктора, — сказал Журба.

Пожалуй, ничего не изменилось в лице Бондаренко, только взгляд стал пристальней, тяжелей.

— Так, понятно, — сказал он. — Что же Виктор Игнатьевич просил мне передать?

— Сейчас… — Журба положил на стол небольшой кусок полотна — это был мандат, подписанный Дзержинским. Бондаренко расправил его на ладони, пробежал глазами текст. Лицо его сразу потеплело.

И только теперь, впервые после событий в Симферополе, Журба почувствовал, как смягчается в нем некая до отказа сжатая пружина, державшая его в неимоверном напряжении. Если бы и здесь ждала Николая неудача, это была бы катастрофа.

В отличие от Бондаренко, никогда не слышавшем о Николае, Журба знал о хозяине «Нептуна» многое — об этом человеке говорил ему Поляков.

Он знал, что Бондаренко — коренной севастополец, — прослужив много лет на флоте, расстался с городом не по своей воле: после подавления восстания 1905 года комендор-очаковец был приговорен к бессрочной каторге, откуда вызволила его Февральская революция. Два года дрался на фронте гражданской войны, завершая то, что не удалось сделать в девятьсот пятом, и лишь потом вернулся в Севастополь — тоже, к слову, не по своей воле. Бондаренко вызвали в Харьков, в губчека, где он узнал о решении направить его в Севастополь на нелегальную работу. Убежденный, что большую пользу он принесет на фронте, Бондаренко пытался спорить, но последнее слово осталось не за ним: к таким понятиям, как партийная дисциплина, бывший политкаторжанин относился свято. В Севастополе ему предписывалось сколотить группу из проверенных людей для подрывной работы в тылу врага. Тогда еще никто не знал, что Крым станет последней ставкой Антанты в борьбе с Советской Россией и что разведка в непосредственном тылу белогвардейской армии будет особо важным делом.