Айбек - Священная кровь

— О чем вы, айи? Говорите прямо! — встревожилась девушка.

— Дитя мое, если не станешь бередить и посыпать солью рану твоей слабой, несчастной матери, не заставишь обливаться кровью ее сердце, я расскажу тебе новость, какую принес твой отец.

Гульсум-биби посмотрела на дочь добрыми, полными слез глазами.

— Говорите, айи, говорите скорей! Что случилось? Вы дрожите?

Мать не смогла удержать себя от слез. Рыдая, она передала дочери страшное известие.

Гульнар без чувств уронила голову на колени матери. Долго лежала неподвижно. Потом вдруг, не поднимая головы, закричала в отчаянии:

— Айи! Просите у бога смерти мне!.. Смерти, айи… — и снова умолкла.

Сын Шакира-ата умер от чахотки. Сноха, бросив детей, вышла замуж.

После всех этих несчастий старик еще более сгорбился, стал хуже видеть. Он, хоть и работал с прежним терпением и упорством, не мог уже своим трудом прокормить оставшихся на его руках внучат. Оставив за собой лишь ветхую лачугу и мастерскую, большую часть двора он вынужден был продать. В довершение всех бед какой-то сапожник сманил у него помощника-ученика и этим вовсе подсек беднягу.

Сегодня Шакир-ата, обычно засиживавшийся за работой с раннего утра и до позднего вечера, вышел из мастерской задолго до полудня. Прижимаясь к дувалам, осторожно переставляя длинный посох и повторяя на каждом шагу привычное «по пирим», он выбрался наконец из безлюдного переулка, залитого жидким месивом грязи и рыхлого бурого снега, и остановился на перекрестке недалеко от кузницы Каратая. Здесь он некоторое время по-стариковски всматривался, опираясь на посох, затем, убедившись, что в кузнице нет посторонних, подошел, уселся на глиняную завалинку у стены и, отдышавшись, заговорил:

— Судьба — что хамелеон. Смотри, мой свет, как изменчив ее круговорот! Один руками звезды с неба хватает, а другой до своего кармана не дотянется — руки коротки… Когда мир, говорят, пришел с поклоном к Шахмашрабу, тот дал ему под зад пинка. И очень хорошо сделал! Мир коварный, он стоит того…

— Что еще случилось, отец? — нетерпеливо спросил Каратай, любивший краткость и прямоту речи. — Сноха вышла замуж, бросила вам ребят? Слышал. Но что поделаешь? В наши дни у всех от забот головы вспухли. Белый царь, похоже, всех решил погубить. Сгинуть ей, этой войне! Голод, дороговизна…

Шакир-ата недовольно стукнул посохом о землю.

— Я ему о садах, а он о горах. Когда Тахирджан уже в земле, стану ли я думать о невестке! Война, говоришь? Что, царь, сидя на троне, нужду-горе видит, как мы с тобой? — Шакир-ата умоляюще поднял руку. — Эй, да приостанови ты ради святого Давида, своего покровителя, этот звон-перезвон!

— Рад исполнить ваше желание! — Каратай приостановил работу и, улыбаясь, обернулся к старику.

— Мирза-Каримбай женится, слышал об этом, беспечный ты человек?

— А мне-то что? — удивленно поднял брови кузнец.

— Погоди, дай сказать до конца. Ты спроси — на ком? На дочери Ярмата!

Шакир-ата, будто в припадке, затряс головой.

Каратай сразу помрачнел, задумался.

— Я за Юлчи болею душой, — продолжал старик. — Он любит эту девушку. Известно тебе?

Каратай утвердительно кивнул.

— Знаю. А правда ли то, что говорят насчет Мирзы-Каримбая? Кто вам слазал?

— Ты же знаешь, старуха моя иногда ходит по домам, знахарством занимается. Что делать — бедность… Так вот, вчера пошла она лечить байского внука и там слышала. Язык бая, как ножницы портного, остер: уговорили Ярмата, согласился уже. Не успеешь оглянуться — и свадьбу проведут… А Юлчи нет. Да и вернется если, что сделает? Молодой, одинокий, бедняк…

— Ну и бессовестный, ну и пес! — принялся ругать бая Каратай. — Поганая ворона! На цветок еще не распустившийся позарился, а! И все деньги. Обезумел, стыд, совесть забыл! Сейчас только прошел с базара, нос задравши. Хватить бы молотом, размозжить бы подлому голову…

— О, это было бы доброе дело! Да разве можно! — Шакир-ата оперся на посох, поднялся, нерешительно сказал: — Придет Юлчи из кишлака, не знаю, сумеем ли мы что-нибудь ему посоветовать…

— А вдруг они все до его приезда обделают? — встревожился кузнец.

Старик кивнул головой.

— Подумай, Каратай! Поддержи Юлчи. Не оставляй его. Чтоб в горе не согнулся джигит, голову бы не опустил. — Шакир-ата вздохнул, на глазах его показались слезы. — О, неразумный, нелепый мир! Каратай, не найдется ли у тебя хоть полтеньги? Нет наса, с утра тянет…

Каратай покачал головой. Огорченный тем, что он не в состоянии даже такой мелочью помочь бедному старику, которого любил и уважал, как отца, кузнец поспешно высыпал из табакерки остатки наса, завернул в клочок бумаги, протянул Шакиру-ата. Старик поблагодарил и, тяжело опираясь на посох, вышел из кузницы.

Недолго после него пробыл в кузнице и Каратай. Гнев на бая и беспокойство за судьбу Юлчи и девушки мешали ему работать. Наскоро закончив самое необходимое, он вышел, загородив кузницу со стороны улицы легкой циновкой.

Три дня Гульнар провела в адских мучениях. С тех пор как мать сообщила ей страшную весть, она не переставала плакать.

Если бы девушка не любила! Если бы мысль о неравном браке хотя бы на мгновенье, как случайный обрывок тучи, когда-нибудь прежде промелькнула бы в ее сознании, затуманив ясные очи, может быть, новость, сообщенная матерью, и не поразила бы ее душу своей неожиданностью. Подобно многим и многим особенно красивым девушкам из бедных семей и Гульнар, возможно, приняла бы известие о предстоящем браке с Мирзой-Каримбаем как веление рока, как печальную необходимость и неизбежное, как смерть, зло, смирилась бы и покорно склонила голову перед волей отца. Но девушка всем сердцем, всем своим существом любила джигита, который казался ей олицетворением силы, мужества и мужской красоты. И поэтому, когда перед ее умственным взором возникал старик со слезящимися глазками, с трясущейся при каждом слове козлиной бородкой, в ее душе, как пламя, вспыхивал гневный протест…

Но на что и на кого могла рассчитывать Гульнар? Ведь без разрешения родителей она не имела права даже переступить через порог калитки. На мать? Но ведь именно мать, сама обливаясь слезами, уговаривает ее покориться судьбе. На отца? Но что говорить об отце, когда он желание старого сластолюбца принимал как особую милость и почитал за счастье и для дочери и для всей семьи!..

Ярмат за последние дни стал совсем другим. Он даже походку переменил: заложив руки за пояс, он как-то не ходил, а семенил по-перепелиному, точно боялся спугнуть птицу счастья, неожиданно спустившуюся на его плечо. Возвращаясь к себе от хозяина-зятя, он говорил шепотом или давал знать о своих желаниях знаками. При обращении с домашними на лице его вместо обычной суровости теперь большей частью разливалось выражение заискивания и мольбы. В руках у него частенько шелестели новенькие кредитки, каких он никогда не держал за всю свою жизнь. Слезы дочери его мало беспокоили. Он считал их обычными для всех девушек, выдаваемых замуж.