Явдат Ильясов - Пятнистая смерть

Он взошел на вершину кургана, где молился вчера старый вождь.

Невдалеке, на берегу узкого озера, образовавшегося из старицы, пестрели, выстроившись в ряд, полосатые шатры и крытые повозки кочевого стана. Виднелась глинобитная стена загона. Луговина между палатками и подступавшими из пустыни барханами была забита людьми, как стоящий поблизости загон — голодными овцами. Овец в суматохе забыли выгнать на пастбище.

Крики, стоны, плач. Эх, отец! Спаргапа судорожно вздохнул.

…На ветке ядовитой триходесмы задергала хвостом трясогузка. Глаза у юнца прояснились. Слезы испарились чуть ли не в одно мгновение. В лощине, тянувшейся из дюн и огибавшей подножье кургана, мелькнуло красное пятно.

Райада!

Он сбежал по склону с такой стремительностью, что едва не перескочил, как антилопа, рытвину поверху.

Райада, казалось, не замечала Спаргапы.

Откинув голову назад, выпятив грудь далеко вперед, слегка повиливая плечами, игриво покачиваясь, помахивая прутиком, она будто торопилась куда-то и ступала быстро-быстро, ставя пятки близко, а носки — широко врозь. На плотном песке, устилавшем овражек, четко отпечатывались следы босых девичьих ножек.

— Стой! — крикнул запыхавшийся Спаргапа.

Она с готовностью — видно, ждала, когда он крикнет, — остановилась, посмотрела насмешливо:

— Вах! Это ты, храбрый охотник? Много фазанов настрелял, меткач?..

Спаргапа смутился. Когда и от кого она успела узнать?.. Он пробормотал:

— Не до фазанов было.

— А как же! Конечно! Еще бы! Страшно в чангале. От костра, видать, не отходил?

Спаргапа чуть не расплакался:

— И когда ты перестанешь надо мной смеяться?

— Когда станешь мужчиной, — с улыбкой подзадорила его Райада.

Спаргапа вспыхнул, как факел:

— А кто я, по-твоему: дитя грудное?

У юнца пересохло во рту.

Он жадно охватил девушку потемневшими глазами. Всю — от острой шапочки и блестящих, вымытых кислым молоком, распущенных волос, приподнятых у висков бровей, чуточку раскосых глаз, короткого, немного вздернутого носа, в меру крупного рта со смуглыми губами — до ловких ног. Вобрал в сердце всю Райаду — с ее длинным, до пят, облегающим платьем без рукавов и с широким круглым вырезом вокруг шеи, с ниткой коралловых бус, медными браслетами на запястьях и медной гривной на груди и и твердо сказал:

— Вот что! Ты выходи за меня замуж, слышишь?

— За-а-а-муж? — Она прыснула — и захохотала, всплескивая руками, притоптывая ногами, хватаясь за живот, выгибаясь назад. — Замуж — за тебя? Аха-ха-ха!

— Дзинь-дзинь-дзинь! — вторя звучному смеху, часто и чисто звенели мониста при резких сотрясениях девичьего тела. Тряслись в ушах серьги. Бренчали у кистей и на щиколотках тройные браслеты с шипами, изображающими козьи рожки. Золотое кольцо, вдетое в левую ноздрю, вычерчивало мелкий огненный зигзаг.

— Чего ты заливаешься? — Спаргапа сердито схватил Райаду за золотисто-коричневую руку. — Говори — выйдешь?

Кожа Райады пахла красным перцем и мятой.

Райада утихла, вырвалась, хлестнула юношу прутиком по пальцам. Но глаза продолжали смеяться.

— Где Белый отец? Погиб. Будут выбирать нового предводителя? Будут. Ну, и выйду за тебя, если станешь вождем саков аранхских.

Райада дразняще передернула круглыми плечами. Спаргапа остолбенел, разинул рот. В это время появился верхом на коне суровый Хугава.

— Хоу, Спар! Куда ты пропал? Мать ищет.

— Сейчас, — досадливо отмахнулся Спаргапа и вновь повернулся к Райаде. Но она собралась уже уходить. — Спеши домой, малыш, не потеряйся, — прошептала она язвительно. — Матушка беспокоится — как бы кот барханный не уволок… Ну, я побегу искать ягнят.

Маленькая, плотная, складная, она вприпрыжку умчалась прочь, помахивая прутиком и напевая.

Спаргапа задумчиво смотрел ей вслед.

«Ну, и выйду за тебя, если станешь вождем саков аранхских…»

Он вспрыгнул на лошадь и поехал в лагерь.

— Где ты задержался? — Строгий взор Томруз заставил юнца опустить голову. Он топтался в шатре у порога, не зная, что сказать.

Томруз сидела на верхней кошме, уронив руки на колени. Из расцарапанных щек на грудь капала кровь. Спаргапа взглянул исподлобья на бледную, за два дня состарившуюся мать, заметил седую прядь, и ему опять захотелось плакать.

— Был на кургане, чтоб никто… — проговорил он невнятно и показал на слезы.

Томруз осуждающе покачала головой.

— Когда человек — в стороне от всех, и горе у него — снаружи, это плохо. Когда человек среди всех, и горе у него — внутри, это хорошо. Учись мужеству.

— Ах-вах! — Спаргапа отчаянно хлопнул шапкой оземь. — Заладили: мужчина, не мужчина… Или у меня косы выросли на затылке? Не гожусь в мужчины — пошлите пасти ягнят.

— Вместе с Райадой, — с грустной усмешкой подсказала мать.

— При чем тут Райада? — Спаргапа отвернулся.

— Говорят, сколько не плюйся, лика луны не запачкать. Спору нет, Райада пригожа на вид. Но — в лике ли только пригожесть? Золото блестяще, а на что годится, кроме колец? И снег красив, да ноги стынут. Из Райады не выйдет доброй жены. Никогда. Запомни: свяжешься с нею — не слезами будешь плакать, а кровью.

Речь томруз плетью хлестала по открытой, как свежая рана, незрелой душе юнца.

— Почему? — спросил он подавленно.

— Что, если кречет сойдется с мышью? Кречет — сын просторов небесных, под облака он привык взлетать, парить над пустыней. Мышь — дочь глубоких нор, навеки она привязана к темной пещере. Может ли жить жизнью кречета мышь? Нет. Бездонное небо — не для подземных тварей. Как их норы, узок их мир, ничего им не надо, кроме душных дыр, набитых зернами злаков степных. А юный кречет? Сможет ли он жить мышиной жизнью?

Томруз требовательно, как вчера — отец, смотрела на сына.

И сын, как человек, только что проснувшийся, удивленно и недоумевающе смотрел на мать.

— Может быть, и сможет, — сказала Томруз уничтожающе. — Но тогда ему надо выщипать крылья и хвост. Не летать — карабкаться, не дичью питаться грызть семена. Понимаешь ли ты свою мать, о Спаргапа?

— Нет! — В голосе юнца сквозила обида. — Почему ты сравниваешь Райаду с мерзкой мышью?

Ух, эти матери! Вечно у них все не так. Встречалась на свете когда-нибудь мать, что не ворчала на сына? Попадались где-нибудь в мире матери, которым нравились бы подруги их сыновей? Старухи смотрят на девушек, как на ядовитых змей — ох, ужалит сына, ох, высушит сына, ох погубит сына!..

Томруз устало вздохнула. Боже! Неужели… Плохо матери, если сын глуп.

Она терпеливо продолжала:

— У нас, саков, земля и вода, скот и пастбища, шатры и повозки достояние всех людей. Слышишь? — всех людей. Так заведено исстари. Нет моего, есть наше. Ни богатых, ни бедных. При бедности — все бедны, при богатстве — все богаты. А вот у соседей — из ста один богат, а девяносто девять для него землю пашут, скот пасут, рубежи стерегут, жилища берегут за постную похлебку.