Василий Ардаматский - Последний год

— Как настроение, Владимир Николаевич?

— Настроения нет, ваше величество, есть только работа, и ее невпроворот, — улыбнулся Воейков.

Они молчали, занявшись балыком. Воейков решил приступить к делу.

— Ваше величество, в Екатеринославе при смерти вице-губернатор, — с беглой печалью сообщил он.

— Ваш родственник? — настороженно спросил царь, который уже знал, что последует дальше — не впервой ему воейковские хитрости.

— Да нет, ваше величество, но у меня есть на примете весьма стоящий человек на эту должность.

— Подождите, пока вице-губернатор умрет, — рассерженно сказал царь и встал — Пора спать, завтра рано вставать.

Воейков ушел, про себя чертыхаясь: как это он не разглядел, что царь в плохом настроении? И ему еще жалко было, что остался несъеденным балык — он тоже любил его…

В это же заполуночное время жандармский капитан Гримай-лов дождался наконец возможности доложить генералу Глобачеву об итогах приема царем рабочих. Капитан был очень точным исполнителем и, помня приказ генерала сделать этот доклад, каждый день записывался на прием к нему, но у того все не было времени его принять. И вот уже за полночь ему позвонил адъютант генерала — можно прийти. То, что генерал принимал его так поздно, Гримайлова не удивляло, последнее время все охранное отделение работало до поздней ночи…

— Что у вас? — не отрываясь от бумаг, спросил Глобачев.

— Доклад по приему рабочих государем…

— Что? Что? Я не понял…

— Вы мне в свое время приказали подготовить доклад… Глобачев поднял серое от усталости лицо и уставился на капитана злыми глазами:

— Вы считаете это чрезвычайно важным?

— Был ваш приказ, ваше превосходительство, доложить вам лично не позже пятнадцатого, — ответил капитан, невольно подтянувшись.

Глобачев оглядел свой заваленный бумагами стол, точно приглашая сделать это и капитана. Потом снова уставился на него:

— Вы имеете полностью речь в Думе социал-демократа Чхенкели?

— В нашем отделе должна быть, — ответил Гримайлов, уже понимая, что никакого доклада о приеме царем рабочих не будет и что он зря потратил время на его подготовку.

— Я спрашиваю у вас, капитан, не о том, что должно быть, а о том, что есть. Вы сами читали речь Чхенкели?

— Не читал, ваше превосходительство, я был занят подготовкой доклада, очень много собралось материалов, нужно было…

— Раньше, капитан, я не обнаруживал у вас отсутствия сообразительности, — перебил его генерал тихо и даже вкрадчиво, чего в охранке боялись больше крика. — Вы нашли нужным возиться с прошлогодним снегом и освободить себя от своих прямых обязанностей? Так я должен вас понимать?

— Совершенно очевидно, ваше превосходительство, я допустил ошибку, — четко выговорил капитан, зная, что Глобачеву в таких ситуациях перечить нельзя.

Но в своей ошибке, как я понял, вы считаете виновным меня? Вы же заявили, что выполняли мой приказ.

— Я обязан был сам разобраться, что в данный момент важнее и…

— И не выполнять мой приказ?

— И своевременно снестись с вами по поводу необходимости его выполнения…

Глобачев повернулся в кресле всем телом и, помолчав, сказал:

— Не медля ни одной минуты, возьмите под свой личный контроль следующее… — взяв со стола бумажку, Глобачев заглянул в нее и продолжал — Чхенкели говорил в Думе об оскорблении грузинского народа, прогрессивист Ефремов говорил о попранных правах русского народа. Дума этим откровениям аплодировала. Спрашивается — кто оскорблял тот грузинский народ? Кто попирает права русского народа? А господин Шульгин, может быть собравшись это уточнить, договорился до того, что во все время председательствования Горемыкина у России не было головы, которая думала бы о ее судьбе. Как это прикажете понимать? Разве государь в это время отсутствовал? Далее — кому понадобилось непременно зачитывать в Думе телеграмму великого князя Николая Николаевича? Разве Дума до этого не знала, что взят Эрзерум? Значит, это было не что иное, как повторная реклама великому князю? Зачем в этой телеграмме упоминается еще и генерал Юденич да еще как герой Эрзерума? Видимо, кому-то понадобилось напомнить, что прославленные наши военные гении засланы на третьестепенный фронт, когда на главном действуют неумелые растяпы? Так? Эти вопросы задаю вам не я. Государь уехал в Ставку, но генерал Спиридович предупредил меня, что он в бешенстве, и я его понимаю, а все это может кончиться тем, что учреждение, в котором вы получаете жалованье, будет объявлено несостоятельным и потерявшим свою былую силу. Если это не тревожит вас, то меня — в высшей степени. Я требую от вас элементарного. Надо разобраться в подоплеке этих провокаций в Думе, сами последите за агентурной разработкой участников этих провокаций. И, наконец, надо обеспечить контрдействие там же, в Думе. Этой провокационной болтовне должны быть противопоставлены голоса разума и преданности престолу. Утром отправляйтесь в Думу и, особенно не стесняясь, поговорите с двумя-тремя наиболее надежными из правых.

— Прошу совета, ваше превосходительство, что взять за исходное в разговорах с ними? — осторожно спросил Гримайлов.

— А разве вам не ясно? Тревога за положение в обществе и государстве, — резко произнес генерал. — И церемониться нечего. Все они вас знают, и им известно, что вы прикомандированы ко двору, они видели вас совсем недавно возле государя, когда он приезжал в Думу. С этого и начните — вспомните атмосферу того дня, установите то, что от нее теперь осталось, и ставьте вопрос ребром — почему они молчат, когда кричат враги династии? Почему не реагируют на явные провокации против монаршей власти? Кому-нибудь из наиболее солидных можно даже подсказать тему — государь и война. Напомнить, какую тяжесть несет он на своих плечах и каково ему в это время слышать тявканье шавок, которых ничего, кроме личной карьеры, не интересует. Действуйте, капитан, и больше не отвлекайтесь ни на что без моего личного разрешения. И я хотел бы завтра же услышать от вас, что вами сделано.

— Слушаюсь, ваше превосходительство… — Капитан Гримайлов уставно развернулся через плечо и энергично вышел из кабинета, думая с досадой на себя, что действительно же прием рабочей депутации — давно забытая всеми и вообще бесполезная затея…

Великий князь Николай Михайлович, имея высокие придворные и воинские звания генерал-адъютанта, генерала от инфантерии, по специальному указу царя числился историком России. Была у него, однако, еще одна деятельность особого порядка, где он мог даже влиять на ход истории непосредственно, — великий князь последние шесть лет был, ну, что ли, адвокатом Англии при царском дворе. Конечно, его никто не вербовал и за эту работу ему не платили денег, он выполнял ее, что называется, по призванию и убеждению.