Ричард Хилдрет - Белый раб

— Желаю вам, мистер Гордон, побольше радости от этого, — проговорил я, — желаю вам проиграть ваши пятьсот долларов в первый же раз, как вы карты в руки возьмёте, а это будет не позже чем завтра.

— Ты не в себе, Арчи, — ответил он, — иначе ты бы так не говорил. Что ж, по совести говоря, меня это не удивляет. Но время пройдёт, и ты иначе рассудишь. По-моему, хватит с тебя и того, что ты голову мне разбил. Болит она у меня, будто треснуть хочет. — Сказав это, мистер Гордон прервал разговор и присоединился к остальной компании.

Хоть мне и не за что хорошо относиться к Джеймсу Гордону, я всё-таки должен сказать, что мало на свете людей, которые в данном случае поступили бы иначе, чем он. Пятьсот долларов были для него огромным соблазном. Кроме того, у него была уверенность, что он заслужит благоволение полковника Мура и с его поддержкой обретёт возможность прилично жить, насколько это вообще мыслимо в этой стране для человека, не имеющего средств. Он не только успокоил свою совесть рассуждениями о том, что если бы он меня не предал, то всё равно предал бы кто-нибудь другой, но даже заключил с полковником условие, которое было в моих интересах, и, по-видимому, сам себя убедил, что, предавая меня, тем самым даже оказывает мне известную услугу.

В той части Америки, где существует рабство, найдётся не один джентльмен — я сознательно употребляю именно это слово, ибо хоть это и не вяжется с республиканскими принципами, нет другой такой страны, как Америка, где бы грань между джентльменом и простолюдином была проложена так резко, — найдётся, как я сказал, не один джентльмен, который счёл бы для себя оскорблением быть поставленным на одну доску с Джимми Гордоном, и тем не менее в течение всей своей жизни он руководствуется теми же самыми соображениями, которые заставили этого человека совершить предательство.

В тех штатах Америки, где существует рабство, многие джентльмены в глубине души отлично сознают и чувствуют, что, держа своих ближних в рабстве, они грубо, нагло и позорно нарушают все принципы справедливости и гуманности. Стоит только вдуматься в то, что собой представляет рабство, и нельзя не согласиться, что оно во много раз хуже пиратства и вооружённого разбоя.

Рабство, согласно убеждению такого джентльмена, представляет собой неслыханное злоупотребление, которое оправдать никак нельзя, но… к сожалению, он сам владеет рабами и без них не может жить так, как пристало джентльмену. Впрочем, он обращается со своими рабами особенно мягко, так мягко, что даже, не задумываясь, будет утверждать, что те в своём рабстве много счастливее, чем могли бы стать, если б им даровали свободу.

Когда видишь, как люди, казалось бы, образованные и неглупые тешат себя такими софизмами, начинаешь несколько снисходительнее относиться к бедному Джимми Гордону.

Мы добрались до Спринг-Медоу уже после полудня. Полковник ожидал нас там с большим нетерпением. Однако ввиду того, что к обеду в этот день было приглашено много гостей, он был настолько занят приготовлениями к их приёму, что не мог сразу же уделить нам внимание. Тем не менее, узнав о нашем прибытии, он тут же приказал передать мистеру Гордону обещанные пятьсот долларов. Глаза торговца загорелись при виде толстой пачки банкнот, и он жадно схватил их. В эту минуту я пристально посмотрел на него, и наши взгляды встретились. Он изменился в лице. Кровь прилила к его щекам и сразу же отхлынула. Лицо его выражало стыд, раскаяние и презрение к самому себе. Он поспешно сунул пачку банкнот в карман и, не сказав ни слова, удалился.

Касси и меня отвели в конюшню и заперли в тесную, тёмную и душную каморку, куда иногда складывали корм, а иногда сажали провинившихся рабов. Мы уселись на полу, так как в этом помещении не было даже скамейки, и несчастная Касси бросилась ко мне ка грудь. Горе и страх охватили её с новой силой, и она горько зарыдала. Я старался поцелуями осушить её слёзы и хоть как-нибудь её успокоить. Но мне это не удавалось, да а как мог я её успокоить? Чем больше я говорил, тем сильнее она заливалась слезами. Она прижималась ко мне всё теснее и теснее и судорожно меня обнимала.

— Он убьёт нас, он разлучит нас навсегда! — глухо и еле слышно шептала она. Это был её единственный и неизменный ответ на всё, что я ей говорил.

Наше положение было действительно горестным. Если бы мы попали в руки обыкновенных разбойников или пиратов, мы могли бы лелеять хоть какую-нибудь надежду. Сознание, что он совершает насилие, возможно, пробудило бы совесть злодея; страх перед карающей силой закона, возможно, остановил бы его руку. В самом худшем случае нам могла грозить смерть, смерть быстрая и лёгкая. Но мы, несчастные, не смели надеяться на такой исход. Мы были беглыми рабами, пойманными и возвращёнными хозяину — хозяину, которого одна мысль о том, что мы, его живая собственность, решились на побег, наполняла яростью. Этот человек отлично знал, что и закон и общественное мнение безоговорочно на его стороне, на какие бы муки он ни обрёк нас, если только эти муки непосредственно не повлекут за собою смерть.

Правда, мы бежали, чтобы спастись от величайшего оскорбления, которое может быть нанесено жене и мужу. Но это не могло служить не только оправданием, но даже и смягчающим вину обстоятельством. Рабам вообще не полагается бежать. Их долг — увы, какой позор, что слово это так осквернено! — их долг — безропотно сносить все обиды, унижения и издевательства своего господина.

Я всё крепче обнимал прижимавшуюся ко мне Касси. Как и она, я чувствовал, что мы в последний раз находимся вместе, и эта мысль наполняла сердце мучительной горечью, которую воспоминание о нашем безвозвратно минувшем счастье делало ещё нестерпимее. Я почти задушил её своими поцелуями. Но пламя, которым пылали её щёки, не было пламенем страсти. Предстоявшая нам скорая разлука не только грозила нашему будущему, но и не давала нам насладиться настоящим. Если бы не эта угроза разлуки, то что значили бы для меня все эти цепи и тюремные стены! От страха я перестал ощущать сладость её губ и нежность её тела, и хоть я и не в силах был оторваться от него, каждое прикосновение только усиливало её и моё страдание.

Так прошло несколько часов. С самого утра мы ничего не ели, и никто не принёс нам даже кружки воды. Духота помещения, куда вовсе не проникал свежий воздух, ещё усиливала сжигавшую нас лихорадку, и мы изнемогали от жажды. С какой тоской вспоминал я прохладный ручеёк, чистый, благоухающий воздух и утраченную нами свободу!

Под вечер мы услышали шум шагов, и вскоре я узнал голоса полковника и его управляющего. Распахнув дверь, они приказали нам выйти. Переход от полной тьмы к свету сначала совсем ослепил меня, но вскоре я разглядел, что наших тюремщиков сопровождал Питер, огромного роста детина с лицемерной и лукавой усмешкой, доносчик и шпион, предмет ненависти всех рабов, но любимчик мистера Стаббса и его неизменный помощник во всех делах.