Анастасия Цветаева - AMOR

"Я стояла и слушала, Леонид: Вы пространно и лаконично (после тринадцати лет — какой! Дружбы! которая поглотила даже любовь нашей встречи, и более неожиданно, чем если б потолок обвалился) читали мне Ваш манифест. Манифест Вашего освобождения от нашего мира. Я стояла и слушала.

О, я не изменилась в лице. Разве в этом мире просят пощады? Мария–Антуанетта — двцженьем, которым принимают корону, бросилась под топор гильотины. Мне оставалось только повторить её час…"

— Я знаю, Ника, все, что вы мне сейчас скажете (он улыбается, но на улыбке настаивать некогда, слишком много надо сказать). Но я наконец прерываю:

— Но я так Вас, Леонид, знаю, что вы могли бы отдохнуть, я бы за вас говорила. Мне грустно сейчас, но я стала ненавидеть трагедии, дайте мне вон то пирожное с кремом, я съем его — и пойду. Я не хочу опоздать на Зою Лодий…

— Да, да, я не все сказал. Я должен сказать вам ещё одно: что, несмотря на все это, — я не хочу, Ника, чтобы вы меня — бросили!

Леонид смотрит на меня внезапно тем самым взглядом, каким смотрел на меня в нашу первую встречу:

— Я не освобождаю вас от себя. Я хочу быть совершенно свободным (упоеньем звучит в устах его это слово!) — и все‑таки знать, понимаете, Ника, знать твердо, что вы для меня — есть…

— До свиданья, Леонид, — говорю я, — если не хотите "прощайте"! — Я все поняла. Через двадцать лет мы ещё поговорим с вами!

Он прижимает к губам мою руку, я целую его в лоб. Я сбегаю по лестнице — в ледяной ветер. Противясь ему. "Вот и кончено", — говорю я себе, круто нагнув лицо, чтобы дышать, — от горечи и от ветра, и спешу, спешу очень — сейчас начнется концерт!

В вестибюле — полутемно, — только зеркала провалами в мерцании притушенных стенных канделябров.

"Опоздала…", через закрытую дверь доносился изумительный голос, — как вовремя он раздался сейчас, смирив горечь, заливая её — другой, чудной печалью… "Час незаметно за часом проходит, дальше скользим мы по зеркалу вод…" Шуберта поет Зоя Лодий.

"Леонид! Спустя восемь лет Вы мне писали: "Забудьте, Ника! Это не я, это какой‑то дурак говорил, Ника…"

Вы утвердились в своем отношении ко мне.

А затем прошло ещё тринадцать лет, Леонид, и я Вам, сейчас, отвечаю. Я — никогда не менялась к Вам… Мы встретились с Вами в 1920–м…"

Годы спустя — после лет переписки — будет день, когда Леонид привезет Нике свою жену Мусю — высокую, темноволосую, красивую. Она для него оставила мужа, а муж не смог с ней расстаться и, полюбив Леонида, долго жил с ними — возле них.

Знакомство с Мусей венчалось ночью, весенней. Она, Леонид и Ника шли по Москве, ночной, и тихо, втроём, говорили…

Это, собственно, была передача Никой Леонида — Мусе, и это была удивительная ночь… Ночь — итогов!

Этой ночью ещё раз оправдалось её одиночество, его человеческая и женская правда. Как в отказе её переехать к тому старому другу, после смерти жены предложившему ей с Сережей помощь и кров. Как в том дне с доктором Р–вым. Как в срезанных у корня кудрях, чтобы убить тягу двадцатилетнего к тридцатишестилетней. Как в отдаче Андрея — Анне. Как в отдаче Леонида — Мусе, теперь.

Замысел Ники дописать важное из своей жизни шел к концу. Оставалось — встреча с Мироновым. Ей хотелось так же подробно, как дописала о Жене, вызвать в жизнь те полтора месяца, что они прожили вместе с Колей. Но — усталость. И — драгоценно! Что‑то в ней противилось — дать М о р и ц у те зрелые дни с Колей, такие ещё недавние.

Ей шел тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без нее заходил "какой‑то Миронов". С их разлуки было шестнадцать лет!

Он пришел. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.

— Я боялся, что увижу — старуху… Но я потрясен! Ты совсем молодая…

Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресло — и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке, и прожил у нее много недель. Их чувство, не прошедшее, вспыхнуло. Он хотел — брака — "Ника, пора наконец". Она рассказала ему о себе — все. Что никогда не будет она ни с кем — кончено. Он видел, что она его любит по–прежнему. Но выслушал и все понял, он был тот же самый, что и в девятнадцать лет, — не требовал от нее ничего, а только ей радовался, и никогда не любил никого, кроме нее. Он был женат на прелестной, юной, но она от него уехала и увезла их дочку. Они где‑то в Шанхае. А он — он ездит с товарищем на маленькой самодельной шхуне, назвав её "Ко^ек–горбунок", возит товары. Он выучился английскому, он дарит Нике две английские книги — одну честерновскую "What’s wrong wight the world" (Я бы это перевел: "Что неладно с миром"…) — и на обеих он делает надписи. На первой "То my eternal friend" [35] «Моему вечному другу» (англ.). , на второй — вся страница исписана, вся душа мироновская легла на эту страницу, та самая, что заставила его выпрыгнуть на ходу с поезда — вслед за спрыгнувшей с него его собакой… ("видишь, как‑то уцелел!"). Та самая душа, которая промучилась тягой к его Нике, Миронов помог и в этом ей, не соблазнял, прислушался и поверил.

I — Как ни трудно мне, — сказал он, гладя её волосы, — но раз это так теперь для тебя стало — как бы я ни желал с тобой близости, потому что она так естественна, как дышать, есть и пить, но лучше, чтоб её не было, чем, чтобы ты потом сочла, что это, по–твоему, было не надо и чтоб ты пожалела об этом…

И он целует её в лоб и в глаза.

— Я уеду, я все равно уеду, далеко, я не могу жить, как все живут, в городах, и ты поедешь со мной…

— Нет, я не могу оставить моих друзей…

— Ну, мы и их возьмём! Мы будем на острове в океане, там будут розовые рыбы, и природа такая же будет странная, как все мы…

Ника смотрит на Миронова: он постарел, ни следа от черной медвежьей шерсти надо лбом, и поредели ласточкины крылья бровей, но глаза, темно–зеленые, те же, та же улыбка небольшого, нежадного рта. Проникаясь всем тем же молодым чувством его особенности, ни на кого непохожести (он глубже, страннее других), она замечает обаятельный стиль его речи, он отточен годами. Так они живут вместе. Все замечают её необычайное помолодение: тело колдует, хотя и в узах… он не отрывает от нее глаз.

Только теперь от старшей сестры его Лели она узнает, что их бабушка была цыганка, её увез из Грузинского хора их дед, от этого брака родился их отец. Но их мать, немка, запретила ему говорить о его цыганской крови, и только старшая из них, Леля, об этом знала, но в угоду матери никому не сказала из детей, что в них цыганская кровь. Коля уезжает в эти дни от Ники — на восток, к матери.

— Вот откуда твой чудный голос, которым ты пленял всех! Это похоже на сказку, но это — быль, — говорит ему Ника. — и, может быть, вся наша жизнь — это только песня и музы, ка… (Пение Анны и пение Коли, а жизнь летит, и ничего в ней нет, кроме памяти! Ничего в мире нет, кроме песен,..)