Анастасия Цветаева - AMOR

Поручив Сережин сон своей матери, Андрей звал Нику на воздух. На миндальных деревьях розовели первые цветы. Небо над ними было как эмаль на флорентийских тарелках, синева лиловатая.

Рука в руке, потерянные от счастья, что снова они на час одни, вместе, в тишине, вокруг наставшей в природе и в городе, они медленно шли по улицам спящего утренним сном города, шум моря стихал, позади оставаясь. Они шли к той квартире, где они впервые друг друга увидели. Оттуда, с бульварчика на возвышенном месте, будет виден весь город вдоль набережной. Была настороженная и одновременно отдыхающая тишина. Внезапно что‑то сверкнуло на солнце, над землёй, в воздухе. Так сверкали в воздушной дали, при подъезде к Москве купола Храма Спасителя — золотой искрой. Но эта искра была серебряная. Андрей сжал руку Ники. Это было не любовное касание — тревога передалась Нике мгновенно. Он вводил её за руку на тротуар — с мостовой, по которой они шли. Лицо его было строго, нахмурилось. Из‑за угла, огибая караимскую дачу, медленно въезжал на конях военный отряд в касках. Лейтенант обратился к Нике по–немецки — с вопросом, как проехать.

Она отвечала со своим шварцвальдским акцентом на языке, знакомом с детства (ничего не понимая — откуда тут немцы. Ведь ждали Красную Армию…).

— Beste dank [18] Благодарю (нем.). , — воскликнул военный и, вновь приложив руку к виску, тронул приостановленного было коня, отряд завернул за угол.

— Немцы у нас? — сказала она пораженно. — Но как это? После мира, вынужденного, они же бросились к себе, где вспыхнула революция?

— Все сложнее — и не так гладко, как кажется, — отвечал Андрей. Расстроенный вид его тронул её за сердце.

— Бывшие враги — а как вежливы! — сказала по–женски Ника. — С женщиной. А каковы будут на "работе" своей… в роли интервентов… если им встретятся подобные нашим "конвойным", — тут возможен даже террор…

— Господи! В такое чудное утро, мирное… Террор над теми парнями, чудными русскими… Не успели вздохнуть — опять…

А жизнь — продолжалась.

В эти дни чудом почти, потому что почта не действовала, пришло письмо Андрею Павловичу — от его подруги, из Харькова. Оно было — отчаянье сплошь. Знакомый до ужаса почерк, со школьных лет сопутствовавший, сами буквы эти длинные, узкие, с неровным наклоном и — показалось ли? или было? — еле ощутимый запах духов её? Мог ли он не выветриться за путь? Да и были ли у нее духи ещё?.. В памяти они жили, задавленные настоящим, и вид почерка вызывал их к бытию. Знай это Ника — пришла бы она в отчаянье? Но не он ли учил её такту любовному? Он молча показал ей письмо.

— Ответить надо — любой ценой… — сказал он упавшим голосом. — Телеграфом, конечно!

Они слышали, что очереди стоявших у почты перед телеграфным окошком — в последние дни расходились, таяли быстро: прием частных телеграмм был прекращен, шли одни военные германские телеграммы. За обедом заговорили об этом.

— Если вам это нужно , — сказала Ника Андрею Павловичу, — я отошлю вашу телеграмму.

Засмеялись. И заспорил отец.

— Телеграмма пойдет , — сказала Ника, — до тех пор я домой не вернусь. Дайте текст. Стойте! Она в письме спрашивает про операцию Андрея, — слово "операция" должно быть в тексте… Но немножко — туманно.

— Нельзя слать телеграмму, что не было операции. Мне же надо аргументировать срочностью вести, — сказал Андрей Павлович.

— Отлично. Составьте. И я пойду!

Её стали разубеждать. Но она не сдавалась. Один Андрей Павлович не был убежден в неудаче — после её свидания с его подругой он допускал, что она может достичь даже этого.

Она ушла утром — и вернулась перед темнотой: только что, как военная телеграмма, ушел успокоительный текст о скорой операции и в нескольких неясных, но понятных адресату словах — его забота о ней.

Нику окружили. Отец Андрея смотрел на нее с восхищением. Рассказ был — целая эпопея.

— Я не присела ни разу с утра! Шла по инстанциям. Очереди, толчея. Приемные, дежурные, преграды. Но ведь я училась в отрочестве — в Шварцвальде! Свободней всех владела языком из просителей. Пригодился немецкий пансион! Говорили давно ещё, что у меня "задатки писателя". Ну, так понимание психологии — помогло. И потом — я же обещала Андрею! Моя уверенность в важности телеграммы резала преграды — ножом!

— Как ты была хороша, когда все это рассказывала! — говорил поздней Нике Андрей. — И этот юмор твой, которым ты переплела все… Ты была бесподобна! — И, сжав в руках её голову, опять, свое вековечное как я люблю теб я…

— И потом, я ведь уже пропустила обед , — говорит Ника и чуть поднимает брови, — я была очень голодная! Это, может быть, придало убедительности? Я сумела внушить немцам, что отправить мою телеграмму — дело их чести, что это им важно! Они долго в этом не убеждались, но потом… А вы помните, у Чехова есть рассказ, как вдова приходит требовать пенсии за мужа? О, это чудный рассказ! Она не туда приходила, не в то ведомство, но она так не слушала, что не туда пришла, она так была убеждена, что туда, что её не переубедили! Я не помню, чем этот рассказ кончается, но я бы его закончила так, что они убедились в её убежденности — от нее же было нельзя отделаться — как от меня сегодня! Они так от меня устали — один даже сел, в усталости. Военный сел перед дамой!

— Ника, ужинать — будете? — прервала её, смеясь, мать Андрея.

— О, я два ужина съем!

— Если бы ты знал, в каком припадке тоски я там билась… — сказала она вечером Андрею, когда восхищённый матерью Сережа уснул. — Ведь это я дурака валяла, за ужином! Да, я их убеждала, но как я боялась, что дело сорвется! Я ж не могла вернуться к тебе, как побитый пес… Я же чувствовала, как она там страдает, как ждёт ответа! В низах инстанции был грубый отказ. И я пошла по мытарствам — через взрывы слез, дрожь зубов о стакан с водой, успокаивали уже в инстанциях выше, тронутые моим знанием языка, а потом я выгралась в роль, пошли фразы о моем разочаровании в Германии: "Я училась в вашей стране, я росла на вашей литературе, я верила в высоту германского духа, нас воспитывали на Гёте, на Шиллере — нет, вы, потомки их, перестали быть человечными, я увидела лицо теперешней вашей Германии" — и пошло, и пошло — они пожимали плечами и направляли все выше и выше, а там делалось все глаже и глаже — и росчерк пера решил дело: меня попросили сделать текст немного стремительней, резче об операции — и подпись начальника, велевшего принять текст как военную телеграмму, при мне он был передан подчиненному. Я летела к тебе — как на крыльях! Когда я выходила — тот, подписавший, предложил мне на память о Германии — розу! Вот она, я её, увы, смяла. Трофей!