Владимир Петров - Черемша

Ну, а Егорка? Ведь не по доброте душевной впутался он в это небезопасное дело. Какая ему корысть? Может, рассчитывает лучшую делянку получить на зареченском взгорке, на переселенческой улице? Кто его знает.

В любом случае — не надо подавать вида. Они сказали, он услышал, ну и лады — разошлись в разные стороны, будто никакого разговора и не было.

Китаец, покачивая головой, всё ещё страдальчески хныкал, зато Егорша равнодушно чавкал, как бугай на пастбище, иногда хлопал комарьё на бронзовых скулах.

— Ты бы хоть серу жевал, — сказал ему Вахрамеев. — Листвяжную.

— Я её зимой жую, — буркнул Егорка. — А летом — зелень. У меня, значица, дёсны болят. Старуха велит смородину жевать.

— Какая старуха?

— Да Волчиха, знахарка наша. У неё и про любовь травка имеется. Тебе ещё не занадобилась? — Савушкин приподнял рыжую бровь, озорно стрельнул ореховым прилипчивым глазом. — Могу спросить.

— Но-но! насупился Вахрамеев. — Чо мелешь-то, бормота непутёвая?

— Да я к слову, — придурился Егорка. — Это ведь кому чево потребно.

Неужто пронюхал про Фроську? Вполне возможно. В этой Черемше, как в курятнике: не успеет курица снести яйцо, а накудахчут на готовый цыплячий выводок.

— Чего робить-то будешь? — с деланным интересом спросил Савушкин, поднимаясь с травы.

— Что-нибудь буду… — Вахрамеев потянулся, втоптал каблуком окурок, краем глаза замечая вытянутое, настороженное лицо китайца: уж больно ему хотелось услышать, какое-такое решение примет председатель! — Подумаем, обмозгуем. Как говорится, оценим обстановку. А уж потом и дело сделаем. За разговор — спасибо.

— Ну, гляди в оба, архистратиг! — Егорка ткнул кулаком в председателево плечо. — Пойду поищу своего Буланку, он тут за пихтовой гривой стреножен. А ходя тебе ещё чего-то хочет сказать. Я чужие секреты не люблю.

Вахрамеев свистом позвал мерина, и пока тот неохотно плёлся к дороге, выжидательно обернулся к китайцу.

— Валяй, ходя. Я слушаю.

Он был почти уверен, что именно сейчас услышит те самые условия, ради которых и состоялась неофициальная встреча на таёжной тропе: мы — тебе, а ты — нам. Услышит то, о чём постеснялся или не осмелился сказать трусоватый увалень Савушкин.

Однако, к большому удивлению, он ошибся и на этот раз, потому что китаец, оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал:

— Моя только тебе говори. Тсс! На плотине еси шибко плохие люди. Плотине делай чик-чик! Какие люди — моя не знай. Твоя сама види.

— Откуда тебе известно? — насторожился Вахрамеев.

— Тайга ветер носил — моя уха попадал, — хихикиул китаец и предупреждающе поднял палец. — Моя тебе нисево не говорил. Моя тебя не видал. Нету.

С неожиданной юркостью китаец шмыгнул в придорожный карагайник, мелькнула его синяя куртка, и он пропал в тайге.

В тот же вечер Вахрамеев пришёл домой к Денисову, Парторг ещё болел, но дело шло на поправку. Он уже вставал, ходил по комнате — уколы, которые ему ежедневно делали, видимо, помогли.

Они вдвоём вышли на крылечко, сели рядом на тёплую, чисто скобленную ступеньку. Вахрамеев обстоятельно рассказал о новостях, начиная с "лошадиных дел" на стройке и кончая недавней встречей в тайге с Егоршей и китайцем Леонтием.

Денисов слушал молча, попыхивая папироской. Потом усмехнулся:

— Самое главное — не это, не угрозы кержаков… Они тебе и раньше грозили. Их сама жизнь подхлёстывает, к тому же со вчерашнего дня агитбригада Слетко на Кержацкую Падь нацелена. А он парень пробивной, сумеет доказать им, где чёрное, где белое. Да и комсомольцы подключились. Меня другое беспокоит… Ты слыхал, Шилов-то нового начальника ВОХРа назначил?

— Слыхал…

— Как ты думаешь, почему?

— Ну, чтобы охрану укрепить: это и следователь рекомендовал. Поставил своего человека. Понадёжнее.

— Вот, вот! И ещё одного "надёжного" человека взял в охрану — Гошку Полторанина. Как ты думаешь, зачем всё это?

— Чёрт его знает… Кадровые дела — это по твоей части.

— А ты Советская власть. Можно сказать, государственное око. Так что тоже зри и не хлопай ушами. Размышляй и за себя и за других. Надо вот что сделать: провентилировать Гошку Полторанина. Найди-ка его, и пусть он как-нибудь на днях зайдёт ко мне. Разговор к нему есть.

— Ладно, сделаю.

— А насчёт Кержацкой Пади действуй посмелее. Пусть они тебя боятся, а не ты их. Сходи туда ещё раз, поговори со стариками. А переселение начинай, хватит тянуть.

По поводу предупреждения китайца Денисов сказал коротко:

— Маловероятно, но примем к сведению.

Изболелась душа у Фроськи. Вроде бы сыта, обута, при хорошем деле и при деньгах, товарки весёлые окружают — живи себе, радуйся. Ан нет… Нет покоя ни уму, ни сердцу.

Сны снятся тягостные, не то чтобы страшные, а тоской повитые: с расставаниями, прощаниями, да с конями разномастными, которые все скачут куда-то, скалят жёлтые зубы, будто ржут, а ржания того вовсе не слышно…

И себя Фроська чуть не каждую ночь видела; виноватую, с поредевшей косой, босую, с пустой холщовой торбой на плече — будто все собиралась опять отправиться "на побирушки", как в памятном голодном году.

Она ежедневно жила какой-то странной вселенской болью, слишком настоянной на радости, чтобы чувствовать её физически. Ей теперь до слёз было жалко многого из того, мимо чего она недавно проходила равнодушно: раздавленного на дороге жука, хромого пса бездомного, подслеповатую встречную старуху, и вообще временами ей почему-то становилось жаль всякого, кто не улыбался, а был просто серьёзен. По утрам, слушая в общежитии радио, она утирала глаза, искренне печалясь за участь детей и женщин далёкой Испании, гибнущих под бомбами, страдала от того, что беда настигает людей в городах с такими красивыми названиями, напоминающими диковинные цветы…

Она стала очень уж восприимчивой, чувствительной, оттого что душа её распахнулась в ожидании счастья и осталась распахнутой, хотя счастье-то не состоялось. Не промелькнуло, нет, его просто не могло быть — теперь Фроська хорошо понимала то.

Она не ругала и не жалела себя, потому что, в конце концов, ничего не потеряла, даже, может быть, наоборот — приобрела: само ожидание счастья сделало её другой.

Жена Вахрамеева, учительница Клавдия Ивановна, стояла у неё на пути-дороге. И стояла так, что вроде глухого тесового забора: ни обойти, ни объехать, и уж подавно — не перепрыгнуть. Добро бы женщина была видная, а то ведь замухрышка: костлявая, длинноносая, в очках — ну чистый филин! Да к тому же, разноглазая, один глаз карий, а другой явно в синеву отдаёт. Фроська как увидела её однажды в школе, так и ахнула, внутренне перекрестилась: мать пресвятая богородица, да за что же наказание такое ясноглазому Коленьке!