Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

— Не ешь их, сынок, живот заболит, — сказала старушка.

Я сунул несколько самых спелых яблок за пазуху.

— Отнесу их своим двоюродным сёстрам.

Мне не хотелось идти без гостинца детям Персидес.

Теперь мы спускались по неровным зелёным холмам к деревне. Старушка указала на белые домики с красными крышами, видневшиеся вдали. Они были такие уютные, будто сошли со страниц детских книжек.

— Это Киреч-хане, — сказала она.

Вместо того, чтобы прыгать от радости, я очень опечалился. Наши соседи-греки находились здесь, ничего с ними не случилось, их не высылали, они мирно жили под одной крышей, а у меня не было дома, я был один во всём мире, беглец.

Перед моими глазами, как во сне, прошла моя прошлая жизнь с детьми Персидес. Мне представилась их старшая дочь Делесила в день свадьбы. Неделями шли волнующие приготовления. Мы, дети, сделали бумажные мешочки для конфет с тиснёнными картинками, изображавшими девушек неземной красоты и молодых людей в цилиндрах, кареты, лилии и розы. Делесила вышла из дому краше ангела, в белом подвенечном платье с длинным шлейфом, с флердоранжем на голове, опираясь на руку своего жениха, высокого красивого доктора, который недавно завершил образование за границей. В свои девятнадцать лет она была как сочный персик, полный очарования юности, и была столь же светлой, насколько жених был смугл. В церковь мы поехали на фаэтонах, длинной свадебной процессией, а жених с невестой восседали в блестящей чёрной карете, запряжённой парой лоснящихся гнедых с подрезанными хвостами. А вечером на свадьбе гости пили шампанское и произносили тосты. Мы, дети, обедали внизу, в отдельной комнате, и веселились больше, чем взрослые, играя в жениха и невесту. Моей невестой была младшая сестра Делесилы, нежная бледная Антула, которую я очень любил.

Я вспомнил снеговика, которого мы слепили той зимой, когда вдруг повалил сильный снег. Он предстал передо мной и улыбнулся весёлыми чёрными глазками. Во рту у него была трубка, а опирался он на метлу. Морские чайки в сверкающих лучах восходящего солнца шумно хватали прямо на лету кусочки хлеба, подзадоривая нас громкими криками и хлопаньем крыльев. Я отчётливо представил чайку, которую легко поймала Антула; чайка села ей на плечо, как голубь Святого Духа. Мы гладили её, а потом отпустили к крикливым братьям; грешно было бы держать в неволе такую божественную птицу.

Я снова, как утром на большой дороге, впал в забытьё и не замечал ничего вокруг. Мысленно я вернулся к счастливым минутам своей жизни и чуть не оторопел, когда вдруг очутился в деревне. Ливень перешёл в мелкий моросящий дождь. Людей нигде не было видно. Клубящийся из труб уютных домиков дым говорил о том, что там варят вкусную еду, как во всех домах христиан, живущих обычной жизнью. Мы остановились перед одним из них. Дверь была закрыта.

— Твоя тётя живёт здесь, — сказала старушка и, даже не пытаясь подвергнуть сомнению мою личность, оставила меня во дворе и побрела дальше по дороге со своим осликом.

Я не решался постучать в дверь. По моему лицу струился дождь, я промок до нитки и выпачкался в грязи. Кроме того, я подумал, что могу стать нежеланным гостем. Господин Персидес был человеком суровым и никогда не улыбался. Я всегда боялся его. При ходьбе он как-то странно поднимал и опускал голову, и у него всегда был такой вид, будто он вот-вот побьёт меня своей тростью. Госпожа Персидес, напротив, была по-матерински добра.

Вдруг дверь открылась, и оттуда высунулись милые головки Антулы и её сестры Пенелопы. Они вскрикнули, словно увидели привидение, и захлопнули дверь. Послышались громкие женские голоса. Дверь снова отворилась, и госпожа Персидес с целым выводком дочерей вышла во двор. По их выражению можно было догадаться, что они хотят проверить — я это или мой призрак. Тут я не сдержался и улыбнулся.

Они завели меня домой и стали расспрашивать, как я оказался жив и как узнал, где они, но я будто лишился дара речи и ничего не говорил, а только глупо таращил на них глаза. Девочки прикладывали к губам платки, чтобы заглушить рыдания. Наконец в нескольких отрывистых предложениях я поведал им свою историю.

Они рассказали, что Ремзи Сами-бей удочерил двух моих сестёр и относится к ним как к родным. Наша прачка-гречанка их видела: выглядели они хорошо, но были одеты как турчанки и имена у них были турецкие. Я ведь не знал, что с ними случилось после того, как мы расстались. Я сказал, что видел сыновей Ремзи Сами-бея Шукри и Махмуда в автомобиле в Джевизлике и что они сделали вид, будто не знают меня.

Они подогрели воду, выкупали меня в лохани, накормили и уложили спать. Я шёл двенадцать часов без минуты передышки и шёл бы ещё дня три в нервном напряжении, но сейчас, когда непосредственной опасности уже не было, я расслабился и уснул.

Должно быть, я проспал целую неделю. Когда я проснулся, в комнату вошли дети и стали подшучивать надо мной, дразня соней. Они сказали, что живущая с ними по соседству вдова, пекущая для них хлеб, согласилась взять меня к себе при условии, если господин Персидес оплатит ей за заботу обо мне.

— Нас здесь слишком хорошо знают, — сказала Антула. — К нам приходят наши турецкие друзья, и они захотят узнать, кто ты.

— Турки повесят папу, если найдут тебя в нашем доме! — сказала Пенелопа.

В той крестьянской семье я пробыл девять месяцев. Соседи принимали меня за грека из другой деревни. Они называли меня Янко. Мне не разрешали выходить за пределы соседних дворов, чтоб не напороться на жандарма или прохожего турка, которые могут вдруг признать во мне армянина. Иногда я тайком взбирался на вершину маленькой лесистой горы, откуда ясно виднелось море. Море было мечтой, безгранично прекрасным миражом, но мне оно казалось недосягаемым.

К концу этой безрадостной зимы русский флот после целого года отсутствия начал систематически обстреливать Трапезунд, а русские самолёты с рёвом проносились над нашими горами, сбрасывая бомбы. Каждый турок, у которого имелось ружьё, выбегал из дому и стрелял в них, прячась за камни и деревья, но самолёты устремлялись вниз только для видимости, как бы забавы ради, и кружили вокруг подобно гигантским хищным птицам, пренебрегая участившимися выстрелами с земли. Когда русские стали наступать на Трапезунд, турки, охваченные паникой, бежали, сжигая за собой дома. Они боялись сражавшихся в русской армии армян. До того, как Ремзи Сами-бей перевёз свою семью в Константинополь, мои сёстры — смелые девочки — сбежали от него и, переодевшись в одежду греческих крестьянок, добрались в конце концов до семьи доктора Метаксаса в монастыре Сумеласа. Они прошли через деревню, где я прятался, даже провели там ночь, но я их не видел. Таким образом, все мы — четверо детей, оказались живы, хоть и не на свободе, но у своих друзей греков.