Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

Посему мне хотелось повидать свет и изучить всё. Больше всего хотелось увидеть Америку. Я поднялся и подошёл к окну. На тополях и акациях пели птицы, ничуть не озабоченные судьбами классов и народов. Я стал насвистывать мелодию глупой песенки, потом перешёл на итальянскую оперную арию, сопровождая её театральными жестами.

— Ха-ха-ха! — засмеялся чахоточный молодой служащий нашего отдела, показывая на меня. — Товарищи, посмотрите на него! — И у него начался приступ кашля. В свои восемнадцать лет он был самым молодым в комиссариате служащим после меня. Этот впечатлительный, бледный юноша с красивыми глазами никогда не снимал с себя грязную рваную шинель. Его шинель и моя полуобгоревшая потрёпанная фуражка прославились на весь отдел. Когда служащие подшучивали над моей фуражкой, я заявлял, что храню её для государственного музея, и что в один прекрасный день её положат под стекло и сохранят для будущих поколений.

Я повернулся и посмотрел на разрывающегося от кашля парня. Подошёл к столу. Слёзы протеста стояли в его глазах, казалось, они говорили: мне не хочется умирать, я слишком молод, я не успел ещё пожить, и сейчас весна.

— Сирак, — сказал я, — с сегодняшнего дня погода будет отличной.

Он откашлялся в платок и вытер рот.

— Ещё одна такая зима убьёт меня.

— Когда ты едешь в Тифлис лечиться?

— Я не поеду, — сказал он тяжело дыша. — Обстоятельства не позволяют.

— А как насчёт разрешения на выезд? Что ты с ним будешь делать?

— Ничего, просрочу.

Я понизил голос:

— Послушай, отдай мне. Я смогу его использовать. Поеду в Тифлис вместо тебя. Я тебе заплачу за него. Даю три фунта хлеба и месячный рацион чая и мыла.

Он задумался над моим предложением.

— Но если тебя поймают, арестуют нас обоих.

— Никто меня не поймает. А если и поймают, ты скажешь, что я его у тебя выкрал.

Он продал мне разрешение на выезд за четыре фунта хлеба и месячный рацион чая и мыла. Я пошёл к нашему заведующему отделом, смуглому маленькому человеку, в прошлом военному инженеру, никогда не снимавшему с головы форменную фуражку. Он ненавидел себя за то, что родился армянином, но я к нему привязался. Мы часто спорили с ним о достоинствах русской и армянской литератур — он ничего не знал о наших великих поэтах. Я утверждал, что Даниэл Варужан и Сиаманто не хуже Пушкина и Лермонтова.

— Я ухожу с работы, — сказал я. — Вам придётся найти другого помощника со знанием армянского языка.

— Почему? — нахмурился он.

— У меня свои планы. Хочу поехать в Константинополь, оттуда в Америку. Мне многое надо изучить, много сделать. Но когда-нибудь я вернусь. Мы снова встретимся.

— Можешь уходить с работы, если хочешь, но я ничего не знаю о твоих намерениях ехать за границу, слышишь? Ровным счётом ничего. А как ты поедешь? Есть у тебя паспорт для выезда за границу?

— Нет, он мне не нужен. Стоит только добраться до моря, оттуда я уеду куда угодно. — Я не сказал ему о только что приобретённом разрешении на выезд, с которым, по крайней мере, можно было ехать в Грузию на «поправку здоровья».

Он согласился дать мне отпечатанную на машинке рекомендацию, которую написал я сам; в ней отмечалось, что я работал в Комиссариате внутренних дел Армянской ССР и отличился по службе.

Я выехал из Советской Армении и прибыл в Тифлис самым роскошным образом — на крыше товарного вагона. В этом чудесном городе я провёл несколько дней с приключениями, носил на вокзале вещи, спал на вокзальной скамье и мысленно представлял белые домики, ульи, цыплят и счастливых ребятишек того прекрасного мира, который создам. Из Тифлиса я зайцем добрался до Батума, моего самого любимого после Трапезунда города. Я затрепетал при виде Чёрного моря, запах апельсинов и анчоусов показался мне божественным. Первое, что я сделал по приезде в Батум, — съел тарелку жареных анчоусов с грузинским кукурузным хлебом.

Не найдя никого из родственников и друзей, я присоединился к группе армянских беженцев из Армаша, устроившихся в палатках вдоль линии железной дороги. Некоторые из них хотели поселиться в Армении, другие надеялись вернуться в Константинополь.

Я разжёг костёр из краденого угля и, натянув на уши фуражку, свернулся рядом с ними на земле. Фуражка обгорела ещё больше. Я принялся сочинять первую главу книги «Земледелие как прямой путь».

Мимо костра прошла девушка, остановилась, посмотрела через плечо на сгрудившихся вокруг огня мужчин-беженцев. Потом медленно продолжила свой путь, очевидно, ожидая, что кто-нибудь из них последует за ней.

— Вот ещё одна маленькая шлюха, — сказал кто-то из мужчин.

— Братец, да здесь хуже, чем в Кемер-Алти в Стамбуле! — сказал другой.

Она ещё раза два обернулась, но никто из мужчин не двинулся с места, и она исчезла в темноте. Я встал и, притворившись, будто иду совсем в другое место, посвистывая, последовал за ней. Она замедлила шаг. Мне не было страшно: в свои шестнадцать лет я был достаточно взрослым. Она остановилась, когда я подошёл, но, увидев перед собой подростка, скорчила презрительно-скептическую гримасу.

— Добрый вечер, — сказал я по-русски, с трудом глотая слюну. — Можно пройтись с вами?

Она заколебалась на мгновенье, потом равнодушно пожала плечами:

— Как хочешь.

Она, как и я, дрожала от холода. Я взял её худенькую руку. При свете фонаря я вдруг увидел хорошенькое, нежное личико, бледное и измождённое. Ей можно было дать не больше пятнадцати. Черты лица были не русскими, волосы чёрные.

— Еврейка? — спросил я.

— Грузинка. Деньги есть?

— Конечно.

— Меньше двадцати рублей я не беру.

— Хорошо, — сказал я и с чувством собственника сжал ей руку. Да, полненькой она не была.

— Ты далеко живёшь?

— Нет.

Ещё несколько минут мы шли по колее, потом свернули на узкую тёмную улицу, обсаженную хурмой. «А вдруг у неё венерическое заболевание, — подумал я, — не лучше ли вернуться?» Но мне хотелось стать мужчиной, узнать, что это такое.

Мы вошли в маленькую однокомнатную хибарку с железной крышей. Она чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. Я осмотрелся. В углу стояла кровать; на маленьком столике, накрытом красной клеёнкой, пустая консервная банка из-под сардин и грязная посуда. Тут и там — окурки. На подоконнике — гвоздика в горшке.

— Не думал, что сардины ещё существуют, — сказал я, взяв консервную банку, чтоб рассмотреть ярлык. Итальянские. Громко прочёл, чтобы показать, что знаю итальянский.

Она села на край кровати и стала развязывать шнурки на ботинках. А я переминался с ноги на ногу, не зная что делать и с чего начинать. Она сбросила ботинки на грязный истёртый коврик и взобралась на постель.

— Ну, чего ты там стоишь? — сказала она после того, как я заплатил вперёд двадцать рублей, которые заработал, таская багаж на вокзале в Тифлисе. Сняв пиджак, я повесил его на спинку единственного стула в комнате. Она полулежала на кровати, приподняв юбку выше колен и выставив модные розовые подвязки. Я был уверен, что под юбкой у неё ничего не было…