Саймон Монтефиоре - Сашенька

Сашенька вгляделась в окно: ей так хотелось быть на улице, на заводе или на явке — рядом с товарищами, подальше от домашних проблем. В ресторанах и ночных клубах толпилось множество людей. Стайка шлюх прошла мимо Исаакиевского к «Астории» — разодетых во все алое, золотое и в блестящую в темноте на фоне снега кожу. Сашеньке они напомнили гвардейский полк.

Санкт-Петербург лихорадило, никогда еще ставки в покер не были так высоки, никогда еще не было так много кутил, так много лимузинов у дверей «Астории»… Это пир перед чумой?

Когда голова Ариадны упала Сашеньке на плечо, девушка сказала себе, что она марксистка и большевичка, больше у нее нет ничего общего с родителями.

— Ваша гостья уже прибыла, господин барон. Цейтлин попросил даму встретиться с ним в «Дононе» на Мойке, 24. Вечером в ресторане полно политиков, богачей, куртизанок, а днем в «Дононе» людей было мало, поэтому Цейтлин частенько использовал для конфиденциальных встреч свой личный кабинет.

Именно здесь, в своем личном кабинете, который так и называли, «кабинет барона», в августе 1914-го Цейтлин встречался с военным министром, чтобы окончательно обсудить поставку прикладов для царской армии.

С утра он позвонил метрдотелю Жану-Антуану, выходцу из Марселя, славящемуся своим благоразумием и памятью на имена, а также тактом в урегулировании наиболее скандальных сцен.

— Mais d’accord, mon baron [6] Будет исполнено, господин барон (фр.). , — ответил Жан-Антуан.

— Ваш кабинет готов. Шампанское со льдом? Ваши любимые раки? Или просто английский чай с пирожными и шотландский виски?

— Просто чай.

— Я сейчас же пошлю в английский магазин.

Обычно Цейтлин ездил на авто, но сегодня натянул шапку-ушанку, черное пальто с бобровым воротником, галоши на теплой подкладке поверх открытых серых туфель, взял трость с серебряным набалдашником в форме волчьей головы — и вышел из дому незамеченным.

Цейтлину нравилось бродить неузнанным по темным улицам, без шофера и охраны. Снегопад прекратился, но из-за сильного мороза снежный наст тут же превращался в лед. Он почти слышал, как на Неве затягивается каждая трещина и излом серой ледовой корки. На улицах зажгли фонари, по рельсам грохотали трамваи. За его спиной раздались звон бубенцов и хохот. Сани с толпой улюлюкающих студентов промчались мимо него и унеслись прочь.

Сейчас молодежь делала то, что ей взбредало в голову. У них не было никаких ценностей, никакой дисциплины.

Что лучше — быть бедным или богатым?

Посмотрите на его взбалмошную жену! А его дорогая Сашенька — абсолютная загадка для отца. Он любил ее и хотел защитить. Однако, кажется, родители ее больше не интересуют. На самом деле она оказалась совсем чужой. Иногда отец думал, что она его презирает.

Ему захотелось расплакаться как ребенку. Словно старик, который напевает школьный гимн, Цейтлин мурлыкал себе под нос Кол Нидр, мелодию его детства, мелодию исчезающего мира. Тогда он ее презирал, а теперь сомневался: а что, если это был верный путь?

Он пошел к Егорову, в баню с готическими краснокоричневыми стенами и грязными стеклами; слуга в белой рубахе и черных бриджах провел его в отдельную кабинку. Раздевшись, он вошел в ледяную ванную под сводчатой аркой по железному мостику, увитому буйной растительностью. Потом он какое-то время отдыхал, лежа на гранитном помосте.

Друзья приветствовали Цейтлина, пока несколько лысых голых мужчин, невероятно похожих в своей наготе, охаживали друг друга березовыми вениками. Цейтлин лежал безучастный ко всему и думал.

«Я бы помолился, если бы верил в Бога, — говорил он себе. — Но если Бог существует, мы для него всего лишь земляные черви. Моя религия — успех. Я сам кузнец своей судьбы». Однако в глубине души Цейтлин верил, что существует нечто большее, чем человечество. За клубами сигарного дыма, изысканными усиками, рубашкой с запонками, сюртуком, английскими брюками со стрелками и короткими гетрами он оставался евреем, верующим в Бога вопреки самому себе. Он учился в хедере, учил Шулхан-Арук — жизненные правила, Пятикнижие, комментарии, Талмуд, Мишнах.

Где-то спустя час он оделся, сбрызнулся одеколоном и пошел назад по Невскому. В темноте сияли огромные витрины магазина Фаберже.

— С Масленицей, барин! Садись, подвезу! — крикнул извозчик-финн, взмахнул кнутом, осаживая приземистых лошадей; колокольчики весело позвякивали под дугой. Цейтлин отмахнулся от извозчика и скачущей походкой пошел дальше.

— Десятилетиями я был в безопасности, но в плену. Я возвращаюсь к жизни после долгой спячки. Я перевоспитаю дочь, покажу, как сильно я ее люблю, стану учить ее. Никогда не поздно начать все сначала, никогда не поздно, верно?

В ресторане его приветствовал Жан-Антуан. Цейтлин сбросил пальто и шляпу, снял галоши. Он с нетерпением ждал встречи с гостьей.

В алых недрах кабинета барона ждала Лала. По такому случаю гувернантка надела простое чесучовое платье, украшенное розовато-лиловыми цветами.

Когда Цейтлин вошел, она встала; на ее добром овальном лице читалось недоумение.

— Барон! К чему такая спешка?

— Молчи, — прервал он ее, беря за руки. — Давай присядем.

— Почему здесь?

— Сейчас объясню.

Раздался стук в дверь: официант принес чай с фруктовым пирогом, кексы с клубничным джемом, сливки и две крошечные стопки из янтаря. Лала подскочила, чтобы поухаживать за ним, но барон остановил ее, подождал, пока официант разольет чай и закроет за собой дверь.

— По коньячку? — предложил Цейтлин. — Выпьем.

— Что случилось? — спросила Лала. — Вы меня пугаете. Вы на себя не похожи. И к чему коньяк?

— Это лучшее, что только может быть. «Курвуазье».

Попробуй. Они с любопытством наблюдали друг за другом. Цейтлин понимал, что выглядит постаревшим, что на его лице — морщины, а на висках засеребрилась седина. Он устал от беспрестанных встреч, от собственного добродушия, а столбцы цифр его добивали. Все постоянно чего-то от него ждали — казалось, он должен всем и каждому. Даже доходы от собственных компаний не радовали его.

Лала тоже выглядела постаревшей, внезапно заметил барон. Щеки запали, на них появились красные прожилки, кожа загрубела от мороза, вокруг глаз — морщины.

Страх перед будущим, одиночество, неоправдавшиеся ожидания состарили ее.

Устыдившись собственных мыслей, Цейтлин замялся.

В камине разгорался огонь, окрашивая их лица желтоватым светом. Лала пригубила коньяк.

Медленно, но верно огонь согрел их.

Она встала.

— Я не люблю коньяк. Он обжигает горло. Думаю, мне следует уйти. Мне не нравится это заведение. Оно не для порядочных женщин…

— Это же «Донон»!