Саймон Монтефиоре - Сашенька

— Вопросы здесь задаем мы, барышня, — отрезал второй, с бородкой клинышком. Изо рта у него воняло простоквашей.

— Погодите же! — вмешалась Лала. — Она воспитанница института. Что вам угодно? Вероятно, здесь какая-то ошибка.

Но жандармы уже вели Сашеньку к саням, стоявшим у обочины.

— А вот вы у нее самой спросите, — не оборачиваясь, бросил жандарм, который крепко держал Сашеньку. — А ну пойдем, дуреха, ты-то знаешь, за что.

— Я ничего не знаю, Лала! Скажи папá! — успела прокричать Сашенька до того, как ее затолкали в сани.

Возница, тоже в форме, взмахнул кнутом. Жандармы забрались в сани вслед за арестованной.

Когда гувернантка уже не видела их, Сашенька повернулась к офицеру с бородкой.

— Отчего вы так медлили? — спросила она. — Я уже давно вас жду.

Она подготовила речь на случай неизбежного ареста, но увы: жандармы, кажется, ее не слушали.

Сердце Сашеньки бешено колотилось, пока сани бесшумно скользили по снегу мимо Таврического дворца к центру города. Зимние улицы были тихи, запорошены снегом.

Зажатая с обеих сторон жандармами, она откинулась назад, согреваясь теплом, исходившим от этих цепных псов самодержавия. Перед ней простирался Невский проспект, запруженный санями и лошадьми, малочисленными машинами, трамваями, которые катились по середине улицы.

Газовые фонари, зимой горевшие круглосуточно, мерцали розовым сиянием сквозь падающий снег. Она осмотрелась по сторонам: ей так хотелось, чтобы ее увидел кто-то из знакомых! Безусловно, некоторые приятельницы матери могли заметить ее, когда выходили из Гостиного двора или Пассажа.

Мимо нее мелькали коричневато-желтые дворцы и сверкающие магазины города Петра Великого, мигающие фонари и электрические лампы на фасадах министерств. Вот Пассаж с любимыми матушкиными магазинами; английская лавка с душистым мылом и твидовыми пиджаками, «Друс» с английской мебелью, «Брокар» с французскими духами. Пушистые снежинки кружились на легком ветру… Сашенька обхватила себя руками.

Сашенька решила, что не боится, а просто нервничает. Ее земное предназначение в том, чтобы пережить все это, в этом ее призвание. Интересно, куда ее везут? На Фонтанку, в Департамент полиции?

Но сани свернули на Садовую, справа открылся мрачный Михайловский замок, где в свое время дворяне-заговорщики убили безумного царя Павла.

Теперь она знала, куда они направляются: сквозь снежную пелену вырисовывались башни Петропавловской крепости. Неужели ее похоронят заживо в Трубецком бастионе? Однако сани повернули сначала направо, потом налево и понеслись по Литейному мосту.

Нева была черной, и лишь фонари на мосту и вдоль набережной отбрасывали маленькие круги на синий лед. Когда они ехали по мосту, она прислонилась к сидящему слева жандарму, чтобы посмотреть на свой любимый Петроград глазами Петра Великого: Зимний дворец, Адмиралтейство, дворец Меньшикова и где-то в сумраке — Медный всадник.

«Люблю тебя, Петра творенье, может, больше и не свидимся!

Прощай, родной город, прощай, папá, прощай, Лала!»

Она процитировала одного из героев Ибсена: «Все или ничего!» — эти слова всегда были и будут ее девизом.

Вот они и приехали: впереди маячила унылая кирпичная коробка «Крестов». На какое-то мгновение высокие стены нависли над маленькими санями, ворота открылись и с лязгом закрылись за ними.

Не дом, а настоящая могила.

«Делоне-Бельвиль», за рулем которого сидел Пантелеймон, пронесся по Суворовскому, затем по Невскому и затормозил на Большой Морской у фамильного особняка коричневато-желтого цвета с готическим фасадом из финского гранита. Лала, вся в слезах, открыла парадную дверь и едва не споткнулась о трех служанок, которые стоя на четвереньках полировали каменный пол.

— Эй, а разуваться?! — воскликнула горничная Люда.

Лала оставляла грязные лужицы от растаявшего снега на сверкающем полу, но ей было не до подобных мелочей.

— Барон дома? — спросила Лала. Одна из горничных кивнула с недовольным видом. — А баронесса?

Девушка взглядом показала на лестницу, которая вела на второй этаж, — Лала, стараясь не поскользнуться на мокром полу, побежала прямо к приоткрытой двери в кабинет.

Изнутри доносился какой-то звук, похожий на грохот локомотива.

Дельфина — старая угрюмая повариха-француженка — принесла на утверждение меню. Обычно такими вещами ведает жена, но в этой беспокойной семье было заведено иначе. У Дельфины, женщины с лицом землистого цвета, худой как жердь, одетой в коричневую форму, на кончике длинного носа постоянно висела капелька, которая опасно подрагивала над готовящимися блюдами. Лала вспомнила, как это веселило Сашеньку. «А что будет, если эта капля упадет в борщ?» — удивлялась она, хитро сверкнув глазами.

— Они вам не помогут, господин барон, — убеждала повариха.

— Если желаете, я с ними побеседую и все выясню.

— Спасибо, Дельфина, — ответил барон Цейтлин. — Миссис Льюис, входите!

Повариха выпрямилась, как березка, и, не удостоив гувернантку взглядом, вышла.

Даже сквозь слезы Лала почувствовала запах кожи и сигарет в кабинете барона. В темной, отделанной орехом комнате, освещенной электрическими лампами под зелеными абажурами, царил полный беспорядок.

Казалось, что все стены утопают в листьях пальм.

Портреты, свисавшие на цепях с потолка, укоризненно взирали на лепные бюсты; маленькие статуэтки мужчин и женщин в платьях и цилиндрах, подписанные черно-белые фотографии государяимператора и великих князей; веера из слоновой кости, верблюды и слоны, овальные камеи лежали вперемешку на зеленом карточном столе.

Барон Самуил Цейтлин восседал в странном приспособлении, которое ритмично покачивалось, как идущая рысью лошадь, когда барон манипулировал полированными стальными ручками: его руки лежали на деревянных поручнях, щеки раскраснелись, в зубах была зажата сигара.

Это кресло-качалку специально разработали для улучшения пищеварения барона.

— Миссис Льюис, что произошло? В чем дело?

Стараясь не разреветься, Лала рассказала барону все. Он так и подпрыгнул в своем кресле. Лала заметила, что его руки немного дрожат, когда он вновь прикуривал сигару, не вынимая ее изо рта. Он расспросил ее еще раз, со всеми подробностями.

Только сам Цейтлин решал, когда их беседа будет носить дружеский характер, а когда — сугубо официальный. Уже не впервые Лала пожалела детей знатных господ, которые не умеют любить так, как большинство простых смертных.

Потом, собравшись с духом, гувернантка посмотрела на своего хозяина, и под пристальным взглядом этого худощавого красивого мужчины с усами и бородкой аля Эдуард VII она поняла: если кто и сможет вернуть Сашеньку домой, так это барон.