Саймон Монтефиоре - Сашенька

Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?

Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?

Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.

Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.

Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.

Самуил и двое старых евреев, женщина и мужчина, тихо разговаривали.

— Я потерял себя, ребе, — говорил Самуил на идиш.

— Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…

— Ты всего лишь человек, Самуил, — ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос — это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? — Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.

— Тогда что же мне делать?

— Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.

— Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.

— Но я даже не убежден, что верую в Него.

— Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа — мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.

«Кто такая Фейгель?» — спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом — святыми, как священники храма Соломона.

— А Ариадна? — спросил Самуил.

— Самоубийство. — Отец покачал головой, мать заплакала.

— Я во всем виноват, — сказал Самуил.

— Ты сделал больше, чем мы все, — ответил ее отец. — Мы обманули ее ожидания, она — наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.

Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.

Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати — она узнала в нем свое — стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.

Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика — собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье — подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.

Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька — маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.

Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками — Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный — грамотей, будущий раввин.

Ее отец и церковный сторож идут из синагоги, мать готовит клецки с лапшой, приправленной шафраном, корицей и гвоздикой. Даже тогда с Ариадной были одни проблемы: она отказалась выйти замуж за сына раввина из Могилева, люди видели, как она разговаривала с литовцами, которые даже не носили пейсов, и она встречалась с русским офицером в лесу за казармой. Она обожала форму: золотые пуговицы, сапоги, эполеты. Никто не догадывался, что она часами целовалась не только с литовцами, но и с русским офицером, пила коньяк, от которого ее глаза начинали сиять. Мужские руки шарили по ее телу, кожа горела от их прикосновений. Как, должно быть, этот офицер хвастался и смеялся с друзьями в казарме: «Никогда не догадаетесь, кого я встретил в лесу. Молодую еврейку, свежую как роза…»

«Я слишком красива, чтобы жить в семье туробинского раввина, — убеждала она себя. — Я павлин в курятнике». Но сейчас она бы с радостью вернулась в Туробин. Или, по крайней мере, проездом посетила бы места своего детства. Что начертано для нее в Книге Жизни?

Внезапно это стало важным, самым важным вопросом.

Но когда Ариадна вернулась в знакомую спальню, в окружение родных, вернулась в свое тело, она поняла, что это больше не ее спальня, Сашенька больше не ее дочь, Мириам больше не ее мать, а она сама больше не Ариадна Фейгель Бармакид, баронесса Цейтлина. Она стала другим человеком, и от этого ее душа наполнилась радостью. Сашенька заметила первая.

— Папа, — позвала она. — Смотри! Мама улыбается.

— Она умерла, — произнесла Мириам, беря дочь за руку.

— Горе родителям — пережить собственных детей, — тихо сказал раввин и стал молиться за свою дочь.

Сашенька чувствовала, что помирилась с матерью, но отец, который до этого дремал на диване, проснулся и со слезами бросился к телу.

Дядя Гидеон, пишущий для газеты Горького «Новая жизнь», пытающийся угодить и меньшевикам и большевикам, тоже находился здесь, спал в коридоре, источая запах женских духов и сигар. Он поспешил в спальню и оторвал Цейтлина от тела Ариадны. Он был необычайно силен, поэтому смог вынести Цейтлина из комнаты и усадить в кресло.

Доктор попросил всех покинуть помещение. Он закрыл Ариадне рот и глаза, потом пригласил всех войти:

— Можете заходить.

— Она снова… стала красавицей, — прошептала Сашенька.

Без сомнения, Ариадна уже больше не казалась трясущейся развалиной, а выглядела настоящей красавицей, совсем как в юности. Такая спокойная и безмятежная: белая кожа, вздернутый носик, сочные полуоткрытые губы, как будто ждущие поцелуя какого-нибудь бравого молодого офицера.