Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната

Но он был большой педант. Он взял пробу краски, которой была покрашена фигура, и послал ее в мой фармацевтический институт; оттуда ему заявили, что в ней содержится не цинк, а свинец; следовательно фигура была сделана раньше 1844 года, потому что цинковые белила только тогда вошли в употребление. (Что говорить о таком выводе, когда фигура могла быть покрашена и позднее). Потом он послал пробу дерева в ремесленную управу в Стокгольме; он получил ответ, что это береза. Значит, фигура была сделана из березы и раньше 1844 года.

Но он стремился не к этому, а имел предположение (!), т. е. желал для своей славы, чтобы фигуры принадлежали XVI веку; и всего желательнее ему было, чтобы они были сделаны великим (конечно, великим, потому что имя его так хорошо вырезано на дубе, что сохранилось до сих пор) Бурхардом из Шмидегомнэ, который сделал кресла на хорах в Вестересском соборе.

Ученые исследования были продолжены. Этот человек украл немного гипса с вестересских фигур и отправил его вместе с гипсом из трэскольской ризницы в Эколь-политехник (не знаю, как это и прочесть). Ответ уничтожил насмешников: анализом было установлено, что оба гипса были одинакового состава: 77 частей извести и 23 серной кислоты; значит (!) фигуры принадлежали к одной и той же эпохе.

Возраст фигур был, таким образом, установлен; сохранившуюся срисовали, и рисунок «послали» академии (у них поразительная страсть всё «посылать», у этих ученых!); оставалось только определить и восстановить разбитую. Два года пересылались эти два мешка взад и вперед между Лундохм и Упсалой. Лундский профессор, как раз избранный ректором, написал трактат о фигуре для своей ректорской речи и уничтожил профессора из Упсалы: тот ответил брошюрой.

К счастью, в то же время профессор стокгольмской академии искусств выступил с совершенно новым мнением; тогда объединились Ирод и Пилат и набросились на стокгольмца, которого они разорвали со всем бешенством провинциалов.

Соглашение же обоих профессоров покоилось на следующем: разбитая фигура представляла неверие, потому что сохранившаяся фигура изображает веру, символ которой крест. Предположение (лундского профессора), что разбитая фигура представляла надежду, потому что в одном из мешков нашли острие якоря, было отвергнуто, потому что это предполагало бы еще и наличность третьей фигуры, Любви, от которой не осталось ни следа, ни даже места; затем (ссылкой на богатую коллекцию наконечников стрел в историческом музее) было доказано, что это не острие якоря, а наконечник стрелы, которая принадлежит к оружию, символизирующему неверие, (см. послание к Евреям 7, 12, где говорится о слепых выстрелах неверия; сравнить также с Исаией 29.3, где несколько раз упоминаются стрелы неверия). Форма наконечника, вполне совпадавшая с формой времен наместника Стурэ, уничтожила последнее сомнение о возрасте фигуры.

Моей задачей оказалось сделать по идее профессоров фигуру Неверия в контраст к Вере. Программа была дана, и я не колебался. Я искал мужскую модель, потому что это должен был быть мужчина; мне пришлось искать долго, но я нашел его; да, мне думается, что я нашел Неверие в его личном воплощении — и работа удалась мне блестяще!

Вот стоит теперь актер Фаландер налево от алтаря, с мексиканским луком из пьесы «Фердинанд Кортец» и в разбойничьем плаще из «Фра Диаволо»; но люди говорят, что это Неверие, складывающее оружие перед Верой. И епископ, говоривший речь на освящении, говорил о дарах, которые Бог расточает людям и на этот раз мне; и граф, у которого мы обедали по поводу освящения, объявил, что я создал произведение, которое может стать на ряду с античными (он был в Италии); а студент, служащий у графа, воспользовался случаем, чтобы отпечатать и раздать стихи, в которых он развивал мысли о возвышенном и прекрасном и рассказывал историю мифа о Диаволе.

До сих пор, я, как настоящий эгоист, говорил о себе. Что теперь сказать об алтарной живописи Лунделя? Вот что она изображает: Христос (Ренгьельм) на кресте в глубине, слева нераскаянный разбойник (я; негодяй сделал меня еще уродливей, чем я на самом деле); справа раскаявшийся разбойник (сам Лундель, косящийся глазами ханжи на Ренгьельма); у подножие креста Мария Магдалина (Мария, знаешь ее, в глубоко вырезанном платье); римский центурион (Фаландер), верхом на лошади (мерин шеффена Олсона). Я не могу описать тебе, какое это ужасное впечатление произвело на меня, когда после проповеди упали завесы, и все эти знакомые лица уставились со стены на прихожан, с благоговением слушающих его громкие слова о высоком значении искусства, в особенности, когда оно служит религии. В этот час с глаз моих упала завеса, открывшая многое, очень многое. О том, что я в ту пору подумал о Вере и Неверии, ты когда-нибудь услышишь, но то, что я думаю об искусстве и его высоких задачах, я изложу в лекции, которую устрою в общественном месте, когда приеду в город.

Что религиозное чувство Лунделя весьма возросло в эти «дорогие» дни, ты легко можешь себе представить. Он относительно счастлив в своем колоссальном самообмане и не знает того, что он мошенник.

Мне кажется, что я сказал всё; остальное расскажу когда встретимся. До тех пор прощай, всего хорошего!

Твой истинный друг.

Олэ Монтанус».

«NB. Я забыл тебе рассказать развязку археологического исследования. Оно закончилось тем, что старичок из богадельни Ян, помнящий с детства, как выглядели фигуры, рассказал, что их было три: Вера, Любовь и Надежда; и, так как Любовь была самой большой (Матф. 12 и 9), то она стояла над алтарем; но в десятых годах молния разбила ее и Надежду. Фигуры же сделал его отец, корабельный столяр в военном порту в Карлскроне.

Т. О.»

Прочитав это письмо, Фальк сел за письменный стол, взглянул, есть ли керосин в лампе, закурил трубку, вынул рукопись из ящика стола и начал писать.

Сентябрьский день бежал над столицей, серый, теплый и спокойный, когда Фальк взбирался на горы на его южном конце. На Екатерининском кладбище он присел отдохнуть; он испытывал приятное чувство, глядя на клены, которые покраснели от мороза последней ночи, и приветствовали осень с её тьмой, серыми облаками и падающей листвой.

Не было совсем ветра, казалось, что природа отдыхает, утомленная недолгим летним трудом. Всё отдыхало; и люди лежали здесь, под газоном, тихо и ласково, как будто никогда не жили; и он желал, чтобы здесь внизу покоились все люди и он сам.

Часы пробили наверху, на башне, и он встал и пошел дальше; сошел вниз по Горденгатан, загнул в Новую улицу, у которой был такой вид, как будто сто лет она была новой, пересек Новый рынок и очутился на Белых горах.

Перед пестрым домом он остановился и стал слушать, что говорят дети, которые, по обыкновению, находились на скале и говорили громко и без удержу, точа маленькие обломки кирпича для игры в «припрыжку».