Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната

Радостное настроение росло, но смех был слишком звонок, юмор бил фонтаном, но был кисловат. Фальк чувствовал себя смущенно, и ему казалось, что портрет отца, висевший над пианино, гневно глядит на собрание.

Николаус Фальк сиял от удовольствия; он не видел и не слышал ничего неприятного, но, насколько мог, избегал взглядов брата. Они еще не сказали друг другу ни слова, ибо Арвид, по совету Левина, пришел только тогда, когда все гости были в сборе.

Обед подходил к концу. Николаус сказал речь «о собственной силе и крепкой воле», ведущих людей к цели: «экономической независимости» и «положению в обществе». «Все это, — сказал оратор, — дает сознание собственного достоинства и придает характеру ту твердость, без которой мы ни на что не годимся, не можем принести пользы общему благу, а это является высшим, чего мы можем достигнуть; а ведь к нему, милостивые государи, мы все стремимся, если говорить правду. Я пью за здоровье уважаемых гостей, почтивших сегодня мой дом, и надеюсь еще неоднократно пользоваться этой честью».

На это отвечал капитан Гилленборст, уже слегка выпивший, длинной, шутливой речью, которую в другом настроении и в другом доме назвали бы скандальной.

Он выругал коммерческий дух, который так разросся, и шутливо заявил, что обладает сознанием собственного достоинства, хотя он вовсе не независим в экономическом смысле; ему как раз пришлось утром сделать одно пренеприятнейшее дельце — но тем не менее у него было достаточно силы характера, чтобы не опоздать на этот обед. Что же касается его общественного положения, то оно не хуже всякого другого, — и это мнение, должно быть, разделяют и все присутствующие, так как он имеет честь сидеть за этим столом и быть гостем этих очаровательных хозяев.

Когда он кончил, общество вздохнуло.

— У всех было такое чувство, как будто пронеслась грозовая туча, — сказала красавица Арвиду Фальку, который вполне согласился с этим мнением.

Было так много лжи, так много фальши в воздухе, что Фальку захотелось уйти. Он видел, что все эти люди, конечно, честные и почтенные, как бы двигались на невидимой цепи, которую они иногда кусали с подавленным бешенством; да, капитан Гилленборст обращался с хозяином с открытым, хотя и шутливым презрением. Он закурил сигару в гостиной, принимал свободные позы и делал вид, что не замечает дам. Он плевал на камни перед камином, немилосердно критиковал олеографии на стенах и высказал свое презрение к мебели красного дерева. Остальные господа хранили равнодушие, которое должно было быть достойным их, и, казалось, находились на службе.

Возбужденный и недовольный, Арвид Фальк покинул общество и ушел.

Внизу, на улице, стоял Олэ и ждал.

— Я, право, не думал, что ты придешь. Там такое красивое освещение наверху.

— Ах, вот почему? Я хотел бы, чтобы ты там присутствовал.

— Как ведет себя Лундель в хорошем обществе?

— Не завидуй ему. Немало переживет он горьких дней, если избрал карьеру портретиста. Но поговорим о чем-нибудь другом. Я ждал этого вечера, когда увижу рабочих на более близком расстоянии. Я думаю, что это будет как свежий воздух после этого чада; мне кажется, что я могу уйти в лес после того, как лежал в больнице! Или эта иллюзия у меня тоже отымется?

— Рабочий подозрителен, и ты должен быть осторожным.

— Благороден ли он? Свободен ли от мелочности? Или и его испортил гнет?

— Ты увидишь. Так многое на свете оказывается иным, чем представляешь себе.

— Да, к сожалению!

Через полчаса они находились в большом зале рабочего союза «Полярная Звезда», где уже собралось много рабочих. Черный фрак Фалька не произвел хорошего впечатления, и он встретил много недружелюбных взглядов.

Олэ представил Фалька длинному, худому кашляющему человеку с внешностью энтузиаста:

— Столяр Эриксон!

— Так, — сказал тот. — Что, этот господин тоже хочет стать депутатом? Он кажется мне слишком несолидным.

— Нет, нет! — сказал Олэ. — Он пришел от газеты.

— От какой газеты? Есть много разных газет! Может быть, он здесь для того, чтобы насмехаться над нами?

— Нет, ни в каком случае, — сказал Олэ. — Он друг рабочих и готов всё сделать для вас.

— Так, так! Это другое дело! Но я боюсь таких господ; у нас был один, который жил с нами; т. е. он жил в том же доме, на Белых Горах; он был управляющим; звали эту каналью Струвэ.

Раздался удар молотка, и на председательское место сел человек средних лет. Это был каретник Лефгрен, городской гласный и кавалер медали litteris et artibus. Исполнением общественных обязанностей он выработал себе большую сценическую практику; а внешность его приняла отпечаток почтенности, заставлявший стихать бури и подавлявший шум. Большой судейский парик защищал его широкое лицо, украшенное бакенбардами и очками.

Рядом с ним сидел секретарь, в котором Фальк узнал служащего в большом присутствии. Он надел пенсне и, скаля зубы, выражал порицание всему, что ни говорили.

На первой скамье сидели почетные члены: офицеры, чиновники, банкиры, поддерживавшие все лояльные предложения и отвергавшие с большой парламентской ловкостью все попытки к реформе.

Протокол был прочтен секретарем и принят. Потом настала очередь первого пункта порядка дня:

«Подготовительная комиссия предлагает рабочему союзу «Полярная Звезда» выразить свое порицание, которое выскажет всякий здравомыслящий гражданин тому незаконному движению, которое, под именем стачек, проходить теперь почти по всей Европе».

— Согласно ли собрание?..

— Да, да! — кричали на первой скамье.

— Господин председатель! — крикнул столяр с Белых Гор.

— Кто там сзади так шумит? — спрашивает председатель и смотрит сквозь очки так, как будто готовится достать палку.

— Тут никто не шумит; я просил слова!

— Кто это?

— Столяр Эриксон!

— Он мастер? Когда это он стал им?

— Я прошел науку подмастерья, но не имел средств взять права; но я знаю свое дело не хуже других и работаю самостоятельно!

— Прошу столярного подмастерья Эриксона сесть и не мешать! Отвечает ли собрание утвердительно на поставленный вопрос?

— Господин председатель!

— В чём дело?

— Я прошу слова! Позвольте мне говорить, господин председатель! — ревел Эриксон.

— Слово Эриксону! — забормотали сзади.

— Подмастерье Эриксон, как вы пишете свою фамилию, через «кс»? — спросил председатель, которому подсказывал секретарь.

Громкий смех раздался на первой скамье.

— Я, вообще, не читаю, милостивые государи, а спорю, — сказал столяр с горящими глазами, — да, вот что! Если бы мне было дано слово, я сказал бы, что стачечники правы; потому что, когда хозяева и патроны жиреют, не занимаясь ничем, кроме приемов и тому подобной ерунды, то рабочий должен оплачивать это своим потом. Но мы уже знаем, почему вы не хотите оплачивать наш труд; потому что мы получили бы голос в риксдаге, а этого боятся…