Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают

По воскресеньям после обедни у почты собирались люди. С пачкой писем выходил на крыльцо почтовый начальник, выкликивал фамилии, раздавал весточки с войны.

Однажды начальник вместе с письмами вынес пачку листовок. Он взмахнул одним листком, крикнул:

— Господа станичники! Бабы! Послушайте о чуде — явлении богородицы над фронтом.

Толпа затихла. Все взгляды устремились на почтового начальника. А тот показал картинку. На ней — богородица в облаках протянула руку на запад, а под картинкой крупными буквами напечатано: «Бить супостата до конца».

Кто‑то тяжко вздохнул. Кто‑то вскрикнул. А Гашка Ковалева во весь голос завыла:

— Да родимый ты мой Миколушка! Да не вернуться тебе, видно, с чужой, дальней сторонушки во веки веков!..

Заголосила и Малашка Рыженкова:

— Видно, ждать нам, бедным головушкам, скорой погибели своей! Да на кого же вы нас спокинули!

Стараясь перекричать причитающих баб, начальник объяснил:

— Бабы! Сполоумели, что ли? Ведь знамение‑то к победе! Вот послушайте, что дальше написано: «Там ждёт тебя победа!»

Но его никто не слушал. Листовки разобрали по рукам и, опустив головы, разошлись.

С того дня перестали петь в станице девки по вечерам: всякое небесное знамение не к добру.

Так и говорили: появилась комета с хвостом — жди войну аль сушь и голод. Пролетел змей огненный — тоже не к добру. А теперь сама богородица появилась на небеси — что‑то ещё будет!

Как‑то в станицу приехала монашка собирать подаяние на женский монастырь.

— Это за грехи нас господь карает! — провозгласила громовым завывающим голосом монашка. — Мало жертвуете господу богу! Вот он и наказует!

Столпившиеся вокруг неё бабы завздыхали и заплакали, ссыпая в объёмистые мешки ведёрки пшеницы.

Но старик Рыженков, возле двора которого остановился монастырский фургон, рассердился:

— А ты што же, матушка, думаешь, бога можно подкупить лишней мерой пшеницы для ваших монастырских закромов? А явление это человек нарисовал. Может, этого явления и не было.

Матюха Рыженков тосковал по сыну, от которого с первых дней отъезда не было известий. Он исхудал, по ночам тоскливо глядел на божницу, просил у бога милости, но не получал её.

— Кощунство, кощунство, вот что слышат мои уши! — воскликнула монахиня, торопливо залезая в фургон.

— Ишь ты, змея подколодная, а ещё монашка! — крикнула Гашка Ковалева вслед фургону. — Человек с горя сказал, а она злобой дыхнула: кощунство! Тоже мне трепохвостка несчастная!

Гашка тоже разозлилась на толстую святошу, сулившую только наказания божьи.

После того как Ковалевы на второй год войны похоронили своего 85–летнего деда Лексаху, у них и дня не проходило без раздоров. Кончилось тем, что Микола отделился от Костюшки. Гашка ликовала.

Но через несколько месяцев Миколу мобилизовали, отправили на фронт, и все хозяйство легло на плечи Гашки. О Миколе со дня отправки не было никакого известия. Одни говорили, что поезд, в котором ехал он, разбился, другие утверждали, что отряд, где он был, полностью угодил в плен.

Вскоре в Ново-Гроицкую пригнали пленных австрийцев. Встретили их недружелюбно. А когда выяснилось, что австрийцев распределят по домам, где они за содержание будут работать, в станичное правление нахлынула целая толпа богатеев. Каждому из них хотелось побольше заграбастать даровых работников: земли‑то у богачей стало больше, чем прежде, так как они арендовали землю за ископщину [9] В войну метод аренды «ископщиной» среди старолинейцев-казаков принял широкое распространение. Богач забирал засевать и вспахивать землю у разорившихся бедняков, а за обработку полей удерживал две трети урожая, т. е. третья копна увозилась хозяином земли к себе для обмолота. у безлошадных.

Узнав о возможности заполучить пленных для работы по хозяйству, и Гашка помчалась к атаману. Влетев в кабинет, она грохнулась на колени и во весь голос закричала:

— Дай ты мне, господин атаман, хоть пару супостатов–австрияков! Нажитое хозяйство в разор пошло без мужа. Не дай пойти по миру с сумой, Евсей Иванович!

Плутоватые глаза Гашки бегали с атамана на его помощника. Она дёргала носом и сопела, стараясь выдавить слезы. Атаман знал зловредный характер Гашки и решил сразу:

— Два австрийца много будет! Одного тебе хватит, а то из‑за твоих прекрасных глаз ещё передерутся эти самые австрияки!

Гашка встала с колен, чинно в пояс поклонилась атаману и, пряча довольную улыбку, быстро удалилась. Атаман, глядя в окно вслед толстозадой Гашке, приглаживал сивые усы.

— Рожа‑то некрасивая, а так ничего… Надо как‑нибудь зайти в гости…

Помощник заржал.

— Попытайся, Евсей Иванович! Враз получишь кочергой по спине. Она ведь не из таковских.

— Ну, что ты там городишь — кочергой!

…Молодой рыжеусый австриец прибыл к Ковалевым на другой день. Он принёс с собой сундучок, окрашенный зелёной краской, в тёмном футляре скрипку. Из кармана френча торчала губная гармошка.

Гашка так и ахнула:

— Никак всевозможный музыкант!

Австриец шаркнул стоптанными сапогами и вежливо поклонился хозяйке.

С этого дня Гашка стала модничать: голову покрывала только батистовыми платками, лицо мазала спуском [10] Спуск — домашнего приготовления мазь из козьего жира с сулемой и бурой для отбеливания кожи. , щеки красила бодягой.

А ещё немного спустя соседки, окружив Гашку на улице, с завистью говорили ей:

— Тебе теперя и горюшка мало. Работник в дому— гора с плеч, — и, подмигивая, намекали: — Ты теперя, Гашка, гляди за собой, этак в постель нечаянно попасть может австрияк‑то!

Гашка отплёвывалась:

— Да ну вас к домовому! Какой он может быть мужик, ежели нехристь поганый!

— Ну уж и нехристь! А сама помоложе подобрала, рыженького, с музыкой, — подзуживали бабы.

По вечерам австриец играл. Гашка, подперев щеки ладонями, слушала рыдающую скрипку, и в груди её что‑то сладко ныло.

— Господи–и! Жалобно‑то как играет! Все нутро переворачивает!

Доводилось Гашке и раньше слушать скрипку в цыганском таборе, что на лето наезжал на станичный выгон. Цыгане играли лихо. А этот прикроет свои синие, как небо, глаза и тянет за душу своей игрой.

Называл австриец Гашку «фрау». А Гашка понимала это как «краля». Не вытерпела раз Гашка и по–своему его, по–русски, спросила:

— Слухай, Карла! И што ты у меня красивого нашёл, что все «хралей» да «хралей» называешь?

Австриец пожал плечами и стал совсем непонятное что‑то объяснять, снова и снова повторяя своё «фрау».

Не вытерпела растроганная Гашка и крепко расцеловала супостата в обе щеки.

— Нехай, — говорит, — по–твоему буду: краля! Обходительный ты какой! А мой благоверный, икнулось бы ему легонько, страсть как суров! Как што не по нем, все дурой да шалавой величает. Ну, да бог с ним. Я ему тоже не дюже уступала. И любви меж нами — никакой. У нас, у казаков, так: свели, обвенчали, и все тут. А ты хралей называешь, хоть и чужой.