Мюд Мечев - Портрет героя

— Откуда? — спрашивает он нас, и длинная струя слюны, пахнущая табаком, летит из его рта нам под ноги.

Мы отвечаем.

— Так и быть! С каждого куска — долю!

Мы киваем. За его спиной появляются его дружки. Отвратно улыбаясь, они смотрят на нас.

— Если спрячете — найдем! — веско добавляет он. — И — сами знаете, что будет!

Мы киваем.

— Табак — мне!

Мы киваем.

Он поворачивает кольцо на своем пальце, и мы видим заточенный осколок бритвы, впаянный в него.

Блатные уходят к будке часовых. И тут раздается гудок. Рельсы у наших ног вздрагивают, из-за поворота, — выпуская клубы дыма и пара, появляется паровоз.

Я весь дрожу: я еще никогда не просил хлеба у воинских эшелонов и не знаю, как это делается… Славик шепчет нам с Тимме:

— Сейчас он снизит скорость у моста, и вы кричите: «Дяденьки! Дайте хлеба!» Они начнут кидать, но вы не собирайте — только кричите, а собирать буду я.

Поезд все ближе. Некоторые из детей сняли шапки и держат их перед собой в руках. И я с колотящимся до боли сердцем снимаю свою и стою так же… Ветер шевелит мои волосы, снежинки, кружа, падают на голову. Я не спускаю глаз с паровоза.

Деревенские дети стоят рядом. Я оборачиваюсь и вижу, как старший толкает в бок самого маленького из них с большим треухом.

Вот и первый вагон, где в деревянной будке у пулемета, повернув к нам свои головы в касках, надетых поверх ушанок, стоят два солдата. Из щели отодвинутой двери вагона блестит оранжевое пламя печки. И в это время тот, маленький, шагает вперед и, держа треух в руках, неожиданно звонким и чистым голосом произносит:

— Христа ради подайте нам!

И он снова и снова повторяет эту древнюю фразу:

— Христа ради… подайте нам!

Мелькают головы солдат. Жестокая матерная брань, которой наш народ так часто выражает свое изумление, горе, отчаяние, несется из вагона. Я тупо смотрю, как под тяжелыми колесами вагонов прогибаются рельсы. Вот первый вагон проехал. Паровоз уже у будки часовых. А мальчик рядом все твердит: «Христа ради! Подайте нам!» И остальные дети и кричат, и просят…

Сердце мое колотится, будто готово выскочить. Бледный Тимме, сжав губы, но не сняв своей вязаной шапочки, стоит рядом. Теперь видно, как из вагонов летят куски… Я чувствую, что у меня нет сил нагнуться. Но многие дети уже ползают, собирая хлеб и сухари.

— Держи, сынок! — слышу я. И, оцарапав мне щеку, пролетает у самого моего лица большой сухарь. Я почти ничего не соображаю… Я не знал, что это так…

Мимо нас проезжает офицерский пассажирский вагон. И за белыми занавесками я вижу полное бледное лицо человека в очках, недоуменно и страдальчески смотрящего на нас…

— Ты что — оглох?! — слышу я крик за спиной. — Бежим, идиот!

Славик придерживает оттопыренные карманы.

— Бежим! — повторяет он. — Смотри! — Он кивает головой в сторону моста. Там, прикрыв ладонью телефонную трубку, часовой что-то говорит в нее. — Милиция! Сейчас будут тут! Они не дают собирать! Бежим!

Брякая на стыках, последний вагон катится на мост, светится красным его фонарь. Следом несется струя снега и ветра. Тишина. Часовой, положив телефонную трубку, выходит из будки, блатные бегут к нему, подают мешок, и он роется в нем. Тимме все так же неподвижно стоит и смотрит вслед поезду, красный огонь которого на последнем вагоне мелькает среди темных переплетов железнодорожного моста.

— Я не думал, — говорит он, не обращаясь ни к кому, — что это так ужасно!

Его слова прерывает легкий свист. Блатные тут как тут. Посмеиваясь и поминутно сплевывая, они проходят мимо нас с Тимме и берут Славика за руки, отдирая их от карманов. Он пытается сопротивляться. Раздается звук оплеухи. Руки Славика сами собой поднимаются вверх. Их главный стоит рядом и улыбается, а его подручные выгребают все. Все! Они все забирают из карманов Славика и бросают в мешок, а затем, вынув оттуда три маленьких сухаря, бросают нам… Я смотрю на деревенских детей: они умнее нас — все уже сидят на снегу и, вытянув ноги, жуют. Они уже едят свои куски!

— Суки! Бросьте жрать!

Но они жуют и жуют. И когда блатные обшаривают их карманы, то находят там только несколько маленьких кусочков. Несколько пинков, хныканье — и блатные идут дальше. Все городские дети, так же безропотно, как мы, отдают им свой хлеб. И те оставляют детям по одному, по два кусочка.

Внизу у насыпи появляется толстая фигура в солдатской шинели, перевязанной платком. Она тянет за собой санки, останавливается, смотрит в нашу сторону. Свист… Два мешка катятся с насыпи. Фигура отходит чуть в сторону и, прикрывшись от ветра, закуривает. До нас доносятся запах дыма и кашель. Я понимаю, что это — мужик.

В этот момент один мальчик, придерживая руками карманы, бежит к откосу. Следом за ним — двое. В их руках металлические прутья. Мальчик скользит по снегу, вот он уже внизу и — мчится! Его преследователи не так проворны. Они падают, ругаясь и толкая друг друга, снова поднимаются, но расстояние увеличивается. Тут толстый мужик, стоящий у санок, нагибается и бросает что-то вслед мальчику. Тот спотыкается, падает, пытается подняться… Но те двое уже рядом. Они хватают его за рукава, и я вижу только, как двигаются их руки. Закрыв голову руками, мальчик замирает на снегу.

…И опять рельсы тяжело вздрагивают. Толчок, еще толчок. Часовые уходят в свою будку. Мужик, впрягшись в санки, удаляется. Маленькая девочка плача спускается с насыпи и бежит к мальчику, который лежит не двигаясь.

— Собираем и бежим! — говорит Славик.

Я смотрю на Тимме. Он тяжело дышит.

— Тима! Съешь свой кусок!

Но он отрицательно мотает головой. Деревенские дети снова становятся рядом с нами, строго соблюдая интервалы между собой. Они полны того сосредоточенного внимания, которое говорит яснее слов, что такое для них — просить. Это — их работа. Маленький снимает треух.

Рельсы гудят. Наверное, этот эшелон будет еще длиннее первого. Резкий свисток раздается в воздухе и эхом разносится над Москвой-рекой.

И вот, шипя, появляется новый поезд, но не с той стороны, с которой мы его ожидали, а из-за темных ферм моста и, осторожно посвечивая тонким лучом фонаря, приближается к нам.

— Собираем и бежим! — повторяет Славик.

Перед нами черный незнакомый паровоз, занавески за стеклом. На черной поверхности — орел со свастикой, небрежно перечеркнутый мелом крест-накрест. На площадке первого вагона — часовой. С автоматом на груди, в теплом полушубке, с лежащей у ног собакой. Солдаты глядят из дверей. Почти все они молодые, красивые. Вот один из них смеется и что-то кричит нам; слышна музыка — это губная гармошка. И я наконец понимаю, что это состав с пленными. Я не разбираю слов и смотрю на Тимме.

— Что они кричат? — спрашивает Славик.