Мюд Мечев - Портрет героя

— А что плохого в моих рассказах о прошлом? Ведь я говорил о мифах Древней Греции.

— А-а-а!!! — опять орет он и опять пытается подпрыгнуть, но протез мешает. — Что плохого?! А вот что! На тебя уже третий сигнал! Ясно? — Он машет бумагой в воздухе. — Понимаешь ты это? Что ты в госпитале рассказывал черт-те что! Что пропали вещи из госпиталя именно в то время, когда ты там был! Что ты не сообщил о возмутительной сцене куда следует! Хотя был свидетелем! Кто тебя научил? А?

— Обо всем, что я им рассказывал, я читал в книгах. И они не запрещены. А когда пропали вещи, там кроме меня были десятки других людей.

— А сцена оскорбления?

Я молчу.

— Вот видишь! Я устал возиться с тобой… и тебе подобными! На педсовете мы решим, что с тобой делать, Больше бы ты читал учебники, чем эти свои книги про муз и прочее!

Господи! Он опять приходит в бешенство! Так и есть: лицо его снова багровеет.

Но в это время дверь кабинета распахивается, и с ведром воды и длинной серой тряпкой и щеткой в руках, в синем халате, с невозмутимым выражением на лице появляется наша нянечка и уборщица тетя Паша. Не сказав никому ни слова, не поздоровавшись, поставив посредине кабинета ведро с водой, бросив со стуком щетку на пол, она направляется к барабану и горну на фанерной подставке и начинает их вытирать. Недоуменно взглянув на Прасковью Федоровну, директор спрашивает:

— Что, разве поздно?

На что тетя Паша отвечает:

— Давно уж все ушли.

— Всё! Ты можешь идти, — это говорится мне.

Я кланяюсь всем, и с тоской и болью в душе думаю, что так и не смог сказать им все, что хотел.

Я стою в холодном темном коридоре, держась за стену. Отделившись от батареи центрального отопления, ко мне идет Ваня Большетелов.

— Зачем… зачем ты здесь, Ваня? — меня бьет мелкая противная дрожь.

— Я… я… — бормочет он, — я узнал… что тебя хотят исключить из школы. И я сидел и ждал. А вдруг тебя не исключат? Ведь я твой друг! — Он всматривается в мое лицо. — А там страшно? — Он глазами показывает на директорские двери. И такое сострадание вижу я в прекрасных глазах Вани Большетелова! — Не сердись! Не бойся! Он не выгонит тебя. Я знаю, он только кричит.

И надежда, что я останусь в школе, снова рождается во мне. Как всегда в таких случаях, я даю себе слово слушать учителей, не прогуливать, не презирать Изъявительное Наклонение и Говорящую Машину, поддакивать военруку… А деньги, которые я коплю на порнографические открытки, истратить на учебники…

— …ты же знаешь, — шепчет Большетелов, — он жалеет нас! Он и орет только потому, что он — директор. Ведь ему велят!

— Кто?

Минуту он молчит в замешательстве, но потом, многозначительно улыбнувшись и почему-то глядя в потолок, произносит:

— Сам знаешь…

Я тоже поднимаю голову вверх, но кроме расползшегося пятна от сырости на когда-то белой штукатурке ничего не вижу.

— Пойдем, — говорю я Большетелову, услышав движение в кабинете директора.

Я беру его за руку, и мы идем по лестнице вниз, в темный вестибюль. И тут мы видим… деревенских детей. И слышим замирающий в холодном воздухе металлический звук от ссыпаемых в шапку денег. Они как сидели кружком на полу, так и застывают, напряженно всматриваясь в нас. А мы, глядя на них, сходим с последней ступеньки. Двое медленно поднимаются с пола, а двое — и один из них самый маленький — спинами загораживают от наших взоров мешки.

Я сразу вспоминаю и мост, и Памятника, и танкистов, бросивших в милиционера доску, и Славика, внимательно следящего за вереницей детей, и иностранцев у церкви…

Когда мы с Ваней подходим к ним вплотную, то видим, что их мешки набиты корочками хлеба, которые подают нищим у нашей церкви. И этих корочек довольно много, может, около килограмма. А шапка так наполнена мелкими монетами, что весь верх подкладки закрыт.

Мы не знаем с Большетеловым, что им сказать и вообще что нам делать. А они все так же в молчании смотрят на нас. И я говорю:

— Здравствуйте!

Большетелов тоже что-то бормочет, а они, не раскрывая рта, продолжают смотреть на нас как на привидения, пятясь к стенке. Я думаю, что они бросились бы бежать, если бы дверь была ближе к ним, а не к нам. И я еще раз говорю:

— Здравствуйте! Мы вас знаем!

Тот, что постарше, кивает нам, и я спрашиваю его:

— Кто пустил вас?

— Нянечка…

— А что вы делаете здесь?

— Деньги считаем…

— А зачем?

— А мы каждый вечер сосчитаем мелочь и разложим: пятачки к пятачкам, трехкопеечки к трехкопеечкам, другие тоже…

— Да зачем?

Он смотрит на меня как на дурака, но все-таки отвечает: Как зачем? Выменять в магазине на бумажные, те легче прятать.

И тут я опять вспоминаю, как обокрал их Славик! И у меня опять кружится голова, тошнота подкатывается к горлу. И так снова противно стало жить на свете!

А старший, успокоившись, продолжает:

— …сегодня мы много набрали, завтра пойдем все на рынок и ему вот, — он тычет в маленького, — урюку купим. Дорогой он теперь урюк-то, рубль штучка!

— Ну да?

— А как же! Ему завтра день рождения! — Они все теперь улыбаются. — Шесть лет завтра будет!

Наверху хлопает дверь. Слышны голоса, среди которых я различаю голос директора и Говорящей Машины.

— Я не сделаю этого! — орет директор по своей всегдашней привычке так, что его слышно на всех четырех этажах школы. — Я не сделаю этого!

И опять Говорящая Машина бубнит что-то.

— Сигнал? Да! — соглашается директор. — Сигнал важный! Но куда он денется?! На улицу, что ли? На улицу, что ли, я его выброшу?!

Я спохватываюсь в самый последний момент, когда они почти подошли к лестнице там, наверху. Я напряженно слушаю, потому что понял: речь идет обо мне и директор вроде бы заступается за меня.

— Это хулиган! — слышу я уверенный голос Наклонения.

— Все хулиганы! — рявкает директор. — Вся школа хулиганы! — Но дальше следует что-то невнятное, я не понимаю последнего слова. — Все такие! Вся школа такая!

Я уже ликую: если он начал так орать, тут хоть кол ему на голове теши — ничем не урезонишь. Мне всегда казалось, что хоть пистолет на него наставь, а он все свое будет долбить, такой уж у него характер. Настоящий мужик!

— Я напишу свое мнение! — возражает Наклонение.

— А я… ваше мнение в сортир выброшу! Все!

— Нет, не все! А вопрос об открытках?

И тут директор снова испускает такой рев…

— А-а-а! — вопит он. — Он что — торговал ими?! Он что их — на Доску почета повесил? — Он на минуту переводит дыхание. — А-а, смотрел! Можно подумать, вы их никогда не смотрели!

«Зря он все это сказал, — думаю я. — Теперь Наклонение и его враг». И жалко мне стало нашего директора.

— Бежим! — шепчет Большетелов.

И мы тащим этих деревенских за рукава, а они хватают свои мешки и шапку с деньгами, но сколько-то монет вываливаются из нее и, звеня, катятся по полу. Мы прячемся под лестницей, и нам слышно, как, тяжело дыша и стуча палкой и протезом, спускается директор, а за ним — учителя.