Мюд Мечев - Портрет героя

— Ах!

Подруги подбегают к рыженькой, а я, не дожидаясь, пока она заплачет, киваю им всем и быстро сбегаю по лестнице. Внизу благодарю мегеру, которая ласково улыбается мне, отчего ее черные брови двигаются на лбу, как пиявки.

Дома я опять внимательно осматриваю пол под дверью, но… письма нет.

Еще в прихожей я слышу голос сержанта Митрофанова, распевающего на кухне «Расцветали яблони и груши…», а затем тот звук, который получается при шитье дратвой. Заглядываю в дверь: при свете коптилки сержант сидит на нашем фортепианном стульчике перед горой подшитых валенок.

— Последний! — говорит он мне и подмигивает.

Глаз, блеснув отражением огонька коптилки, становится круглым, как у кота. Он смотрит в то место, которое мне не видно, но я понимаю, что там кто-то есть.

— Заходи! — приглашает Митрофанов. Я делаю шаг. О боже!

Сидя на венском стуле с зажатой в руках дешевой немецкой сумочкой и выставив блестящие коленки из-под короткого платья, преданно глядит на сержанта Митрофанова… парикмахерша.

— Здравствуйте! — тонким голоском пищит она и, встав со стула, подает мне холодную маленькую ладошку. Отвечая на ее приветствие, я стараюсь увидеть лицо Митрофанова и поворачиваюсь к нему, но ничего кроме веселья не выражает его плутоватый взгляд. Потоптавшись на месте и сказав: «Ну я пошел», иду в комнату.

Там у такой же коптилки сидят мама, дядя Вася и брат.

— Ты где был? Ты что, не знаешь, который сейчас час? Мама и рассержена и как-то смущена.

— Я ходил по делам.

— По каким?

— Я расскажу, но позже. Я устал и хочу есть.

— Ешь! — Мама придвигает ко мне тарелку с холодной кашей. — Все остыло!

Я втыкаю в кашу ложку и чувствую, что страшно хочу спать. Мои глаза слипаются.

— Что ты молчишь?

— Я жую.

— Очень долго! Ах! — внезапно говорит она, обращаясь к дяде Васе. — Как мне не нравится, что они там сидят! Ну что они там делают?!

— Просто сидят, а Митрофанов подшивает валенок, — отвечаю я.

— А она? Она чем занята?

— Ничем… Сидит и смотрит на него.

— С обожанием! — вдруг заявляет брат — и почему-то басом. Не обращая внимания на мамин укоризненный взгляд, он продолжает, радуясь минутному молчанию: — Да… Я знаю такой взгляд… Я читал в романах. Это взгляд обожания, и происходит он от любви!

— О боже! — восклицает мама. — Еще ты тут со своими сентенциями!

— Я хочу, — перебивает ее брат, — принимать участие в жизни взрослых! И я большой, я много уже понимаю и… много видел!

Мы серьезно слушаем, как он это все нам выкладывает, и дядя Вася задает вопрос, который у нас у всех вертится на языке:

— Ну что же ты видел?

— Ох! — вздыхает брат. — Очень много… Я видел начало войны… как все началось… и первую бомбежку Москвы. Я видел, как горела наша фабрика… — Он начинает загибать пальцы. — Видел, как одного старика убило осколком… видел ополчение… И все плакали… и я тоже плакал… Я видел, как все бумаги сжигали тогда, когда думали, что немцы займут Москву… Я видел мертвого милиционера, которого…

— Достаточно, — тихо, но твердо говорит мама, а брат, что-то шепча, продолжает загибать пальцы.

— Нет, — тоже тихо говорит он, — пальцев не хватит для того, что я видел!

— Прекрати, — просит мама и обращается ко мне: — Ну почему им интереснее сидеть там, на кухне, а не здесь, с нами, в комнате?

— Ну как ты не понимаешь, мама?! Они хотят быть вдвоем!

Я глотаю холодную ржаную кашу, и когда тарелка пустеет, а в желудке моем каким-то противным комом оседает то, что я съел, я еще выпиваю стакан остывшего чая.

— Ну так я хочу знать, — ледяным тоном произносит мама, — где ты все-таки был?

— Я ходил к матери Чернетича.

— Зачем?

— Возможно, что завтра он будет на Киевском вокзале.

— Это он написал письмо Сталину?

— Да…

Мама и дядя Вася уходят в маленькую комнату. Брат шепотом говорит мне:

— А Дуся все время плачет и не выходит на кухню!

— Это не наше дело. А тебе пора спать.

— Ладно. Я пойду, хотя мне и хочется с тобой поговорить.

— Я завтра прогуляю, а сумку с книгами спрячу на кухне, за шкафом. Так что имей в виду!

— Хорошо, — шепчет он, делая страшные глаза. И, топая босыми ногами, уходит к своему сундуку. И я тоже ложусь и мгновенно засыпаю.

«Попробуй найди тут Чернетича!» — думаю я, попав под своды Киевского вокзала. Тысячи людей! Почти все — военные. Сидят на лавках, на полу, на подоконниках; едят, читают, спят, играют в карты. Многих окружают женщины, дети и старики, которые их провожают.

Густой махорочный дым висит в воздухе. Я пробираюсь через наполненный народом, гудящий зал, раздумывая, где и на каких путях можно будет увидеть тот эшелон, в котором поедет Чернетич.

Я смотрю на военных: они ничем не напоминают тех, которых мы провожали в сорок первом году… Рослые, веселые, все, мне кажется, напоминающие сержанта Митрофанова, с медалями, орденами, они полны того оптимистического настроения, которое теперь появилось и у нас.

Но на женщин, провожающих их, смотреть невозможно… Плачущие или готовые заплакать, цепляющиеся за них, не отстающие ни на шаг от этих звенящих медалями и орденами военных…

На перроне свежий утренний воздух, смешанный с вонючим угольным дымом, на минуту все же освежает меня. Я вытираю пот со лба и тут же на условленном месте у киоска «Союзпечати» вижу маму Чернетича.

— Мы не найдем его, — вместо приветствия говорит она мне, еле шевеля бледными губами.

— Найдем! Стойте здесь и не уходите. Вы принесли «Беломор»?

— Да, но…

— Давайте скорее!

Найдя уборную не столько по вывеске, сколько по тяжелому запаху, я спускаюсь в зловонный тоннель, продираюсь сквозь толпу курящих военных, и попадаю в темное помещение без окон, где, потолкавшись немного и поговорив с несколькими мрачными личностями и оставив им пачку «Беломора», получаю необходимые сведения.

Наверху меня оглушает громкая музыка духового оркестра, составленного из военных музыкантов под управлением маленького пузатого человечка. Появившись из главного зала, оркестр в сопровождении бегущих за ним мальчишек, сверкая трубами, проходит мимо меня. А за ним идут солдаты в походной одежде, с оружием, с катками шинелей через плечо. Рядом с солдатами бегут женщины. Все они пытаются что-то спросить у солдат, что-то говорят им… Колонны направляются к длинному составу.

Когда бодрые звуки оркестра стихают, уносимые вдаль ветром, я вижу женщину с трясущейся седой головой. Невидящими глазами на залитом слезами лице она смотрит куда-то мимо всех, медленно бредя по перрону. Ее сумочка открыта, и оттуда торчат бумаги и висит конец белого носового платка. Вот она подходит ко мне…

— Вы не видели моего сыночка?