Джон Брэйн - Жизнь наверху

Барбаре не сиделось, она ерзала на скамье, видимо, ей было скучно. Все чувства Барбары всегда были как на ладони, у нее было живое, открытое лицо, а не холодная круглая непроницаемая физиономия, похожая на маску. Она не видела, что я наблюдаю за ней, и протянула руку, намереваясь дернуть за косичку девочку, сидевшую впереди. Я нахмурился, и Барбара приняла чинную позу. Она улыбнулась, словно желая показать, что не сердится на меня за то, что я так хмуро на нее поглядел. Я улыбнулся ей в ответ. Барбара всегда останется такой. Только одно было бы самой большой ошибкой по отношению к ней: любить ее недостаточно крепко.

«Ты слишком балуешь этого ребенка»,— сказала Сьюзен и скажет, без сомнения, еще не раз. Я готов был пойти на этот риск. Как-то Элис, рассказывая мне о своем детстве в Хэррогейте, заметила, что никогда не следует бояться проявить слишком сильную привязанность к детям. Мне вспомнились ее слова: «Настоящей любовью ребенка не испортишь. Когда у тебя будут дети, люби их, всегда люби. Запомни это: люби их всегда, каждую минуту». И я запомнил. И еще она говорила, что те, кто сейчас, в наших условиях, толкуют о вреде чрезмерного любовного отношения к детям, напоминают ей лекторов, проповедующих борьбу с ожирением в период повального голода. Мне было приятно вспоминать ее слова — они подтверждали мое право любить Барбару.

Храм, как всегда, был полон. Спокон веков он считался храмом для богатых — Марк называл его Большая Игла,— и можно было не сомневаться, что преподобный Титмен преподнесет своей пастве в проповеди именно то, что эта паства желала бы услышать. А желала она услышать — если судить по его проповедям — еще одно подтверждение того, что она имеет право на львиную долю пирога и может безбоязненно его кушать. Наш каноник становился особенно красноречив, когда принимался поносить грубый материализм рабочих и махинации международного коммунизма. И все же он нравился мне, нравился мне и храм. Чуть хриплый, великолепно модулированный голос проповедника приятно убаюкивал меня независимо от того, соглашался я с тем, что он говорит, или нет. И храм, невзирая на его сырость и затхлость, производил впечатление богатства и преуспеяния: алтарь, всегда заставленный корзинами цветов, больше походил на оранжерею, пол был безукоризненно чист, и все металлические предметы ослепительно блестели.

В это утро лучи солнца играли на летних платьях женщин, и мне казалось, что от них от всех, а уж от молоденьких особенно, исходит упоительный аромат, напоминающий запах нового сафьяна. Поглядывая на все эти чуть прикрытые легкими одеждами фигуры, я начал мысленно раскладывать пасьянс собственного изобретения. Джин Велфри, сидевшая справа от меня через проход, несомненно, могла быть только тузом, если не всеми четырьмя тузами сразу. Маленькая черная соломенная шляпка с вуалеткой отнюдь не скрывала ее пышных волос. Наоборот, она только подчеркивала их блеск и откровенно неправдоподобный бледно-соломенный цвет. Джин была не просто блондинкой, она была, так сказать, Блондинкой с прописной буквы, идеальным типом сексуальной блондинки, при появлении которой каждый мужчина, если он еще на что-нибудь годен, невольно подтягивал галстук и расправлял плечи. Я не без усилия отвел от нее глаза и поглядел на Еву Стор. Ева начинала полнеть. Когда-то ее черные волосы и гибкая худощавая фигура напоминали мне какую-то птицу — может быть, скворца или малиновку. Но теперь линии ее фигуры стали как бы жестче, и если она и напоминала еще птицу, то уже более крупную и скорее домашнюю. Все же среди них она была бы королевой.

Барбара обернулась.

— Перестань, какой ты противный! — воскликнула она, и голосок ее отчетливо прозвенел, заглушая песнопение.— Отдай сейчас же, противный!

Маленький мальчик, сидевший позади, стянул у нее с головы берет; он держал его крепко, прижимая к груди.

Его мать поджала губы, нахмурилась и поглядела на сына. Мальчик отдал берет Барбаре и громко расплакался. Я повернулся — с пасьянсом было покончено. Это была безобидная забава, хотя, быть может, несколько мальчишеская — мысленно ставить раздетых женщин в круг и затем менять их местами, как карты. Но молодая особа, сидевшая рядом с матерью маленького мальчика, совершенно не годилась для этой игры — ею нельзя было так распоряжаться… Я не был с ней знаком, я видел ее впервые в жизни, но понял это тотчас, с одного взгляда, как только посмотрел на ее спокойное улыбающееся лицо.

«Оборони нас, ибо ты всемогущ, и не даждь нам в день сей впасть в грех, ниже подвергнуться соблазну, но да будут все деяния наши свершены по воле твоей и всегда праведны в глазах твоих…»

Спокойное лицо с чуть заметной улыбкой на губах. Я стал перебирать в уме все синонимы к слову «спокойный»: мирный, безмятежный, тихий, невозмутимый, покойный, бесстрастный… «Безмятежное» подходило лучше всего, оно определяло ее лицо наиболее точно. Я не решался оглянуться еще раз. Я чувствовал, что не только Сьюзен, но и чета Браунов наблюдает за мной.

Я поглядел влево. Они сидели на передних скамьях. Постоянных мест в церкви святого Альфреда уже не существовало, но моя теща не желала, по-видимому, этого признавать. И хотя все Брауны, включая и их гостя — Ралфа Хезерсета, сидели на таких же скамьях, как все прочие прихожане, это выглядело так, словно они сидят на особых, только им принадлежащих местах. Существовал невидимый барьер, действовал неписаный закон родового превосходства. Я взглянул на массивную красную шею Брауна и резкий профиль его жены и внезапно почувствовал, как ненависть и страх сдавили мне горло. А что делает здесь этот Хезерсет? Зачем он притащился в такую даль? Я-то ведь хорошо знал, что мой тесть в жизни не поставил никому стакана виски, не преследуя при этом какой-то цели.

Молящиеся поднялись со скамей, чтобы стоя пропеть гимн. Я на несколько секунд замешкался дольше других и уже знал, что это будет поставлено мне — наряду со всем прочим — в вину. Укорять, конечно, будут не сейчас. Но когда-нибудь впоследствии моя теща непременно обмолвится мимоходом о том, что есть, дескать, такие люди, которые настолько тупы или нечестивы — право, иной раз очень трудно отличить одно от другого,— что не в состоянии даже в церкви пристойно исполнить обряд. Притом тон, каким это будет произнесено, и как бы вскользь брошенный взгляд скажут мне яснее всяких слов, кого именно имеет она в виду,— и не только мне, но и каждому из присутствующих.

Моя теща была великой мастерицей, не ставя точек над «i», яснее ясного говорить вам в лицо самые неприятные вещи, а с тех пор, как Хезерсет стал постоянным гостем в ее доме, она превзошла в этом искусстве даже саму себя. Теперь там то и дело рассуждали — в общих чертах, конечно,— о таких весьма отталкивающих явлениях, как погоня за приданым, о неприятной склонности людей из низшего сословия к низменным удовольствиям в виде грязных кабаков (это началось после того, как я согласился крестить ребенка у одного из рабочих нашего завода) и о том, как важно, чтобы Гарри научился правильно говорить. «Его непременно нужно отправить в школу с пансионом; дома… я хотела сказать — в Уорли… он легко может усвоить неправильное произношение…» Я прекрасно понимал, что это даже не оговорка по Фрейду, мне-то хорошо было известно, у кого тут неправильное произношение. У ее зятя, разумеется. Вот у Хезерсета этого недостатка не было. Он окончил Хэрроу и вышел оттуда с типичнейшей внешностью студента привилегированного высшего учебного заведения — казалось, из него были вынуты все кости и заменены каким-то более гладким и твердым и одновременно более податливым материалом, чем-то таким, чему за одну ночь можно придать любую желаемую форму. Вероятно, там же он развил в себе склонности и вкусы, подобающие истинному джентльмену: он удил рыбу, ходил стрелять дичь и с наслаждением отправился бы на псовую охоту, только у бедняги все никак не хватало на это времени. Но главное заключалось в том, что его отец являлся директором «Хезерсет стил корпорейшн» — крупного концерна в Средней Англии, с которым нам время от времени приходилось вести дела. Я снова задумался, недоумевая, с какой, в сущности, целью пожаловал к нам Хезерсет, а потом мне надоело об этом думать. Мне вдруг представилось гораздо более важным восстановить в памяти лицо молодой особы, сидевшей позади меня. Вероятно, ей лет двадцать пять. Серые глаза, свежий, розовый цвет лица, довольно крупные зубы. Но это было лишь пустым перечнем, который не раскрывал секрета безмятежности ее лица.