Владимир Карпов - За годом год

Слова о Вале всегда действовали на Василия Петровича. Слова же Алешки просто поразили его. Однако он даже не обратил внимания на их оскорбительный смысл. Сейчас это не имело значения. Важно было иное — Алешка открыто заговорил о своей былой, а может быть, и теперешней любви к Вале.

— Вы опоздали ревновать, — нашел в себе силы признаться Василий Петрович. — Поздно.

— Ой ли?!. А впрочем, и любить-то ее не за что. Думаете, чистота в ней есть? Мура. Манежится, манерничает. Выдумал ее кто-то, а она подслушала, как выдумывали, и играет себя такой. Покойница-мать и та плечами пожимала, хоть и молилась, как на невидаль. Обидно аж!

Он раскрыл папку и тут же, что-то преодолев в себе, резким движением снова закрыл ее.

— Давайте лучше про работу говорить, пока охоту не отшибло. Все одно дело давнее…

Подошел Алексей, поздоровался. Увидев, что они молчат, иронически заговорил сам:

— У меня к вам, товарищ Юркевич, вопрос есть. Вот вы проектируете дома, а мы их строим. Но почему вы не думаете про нас? Я, скажем, кладу стены, и у меня, понятно, своя задача. Но мы имеем в виду и штукатуров, которые после нас будут работать. Делаем так, чтоб им было тоже удобно. Иначе в круглую сумму влетает.

Прохрипел сигнал башенного крапа. Кран гордо тронулся с места, и стрела его начала медленно поворачиваться. Контейнеры с кирпичом поплыли в воздухе, описывая красивую дугу.

— У людей, кроме общих, есть еще и свои интересы, Алексей, — ответил Василий Петрович, наблюдая за стрелой и думая о Вале.

Нет, он не мог, как Алешка, отказаться от нее, не мог и забыть о ней. Валин образ жил в нем, мучил, помогал и мешал жить. Теперь уже вздорными показались ему собственные мысли о неразделенной любви в тот метельный вечер, когда они с Валей возвращались с предвыборного собрания. Любить можно и издалека! Можно даже не встречаться с любимой и вообще не видеть ее, только знать бы, что она есть, живет, что когда-нибудь ты ее вдруг увидишь, вдруг с ней встретишься. Она роднит тебя с окружающим миром, благодаря ей ты лучше чувствуешь его красу. Мир обеднел бы, погасни зорька Венера, хотя она никого не греет и нисколько не прибавляет света на Земле. Да и жить стало бы труднее, погасни она… Любовь уже сама по себе — счастье. Бедный тот человек, который не любит или любит без трепета, без того, чтобы быть готовым пойти на все, на самые тяжелые испытания. Высшее счастье как раз, может, и заключается в самоотречении, в служении великому…

Проверив, нет ли отклонений от проекта и не нарушены ли технические нормы, не заметив какого-то особого хитро-торжествующего настроения Алексея, Василий Петрович ушел со стройки взволнованным. Шагал быстро, размахивая портфелем и не выбирая дорогу посуше. В другое время он обязательно остановился бы у пустыря, где разбивали сквер, постоял бы, посмотрел. Тем более, что это, безусловно, был субботник и работали служащие какого-то учреждения: очень уж пестрой была их одежда, суетливы движения, много шума и мало порядка. Но сейчас, когда, как казалось, перед ним открылся новый выход и жизнь приобрела новый смысл, его неудержимо влекло куда-то. Возбужденному человеку, как известно, легче думать на ходу.

Когда он пришел к себе в управление, секретарша, словно по секрету, — а так она сообщала только о важном, — передала ему, что звонили из ЦК и просили завтра в четыре ноль-ноль быть у Кондратенко.

В этом не было необыкновенного — в ЦК готовилось решение о строительстве и благоустройстве Минска, — но Василий Петрович заметил тревогу в глазах секретарши. "Значит, наконец мое дело", — смутился он и посчитал нужным успокоить ее:

— Ничего, Нина Семеновна, все к лучшему. Поверьте мне…

Но, кто знает, скорее всего он успокаивал самого себя, потому что на ум пришел Зорин и события последних дней. Кроме того, было ясно: только там может быть утверждена его победа или поражение. Только там решались подобные конфликты.

Василий Петрович вошел в кабинет Кондратенко и удивился: там сидели Понтус, Зимчук и Алексей Урбанович. "Понтус и Зимчук — понятно, но почему Урбанович?" — удивляясь все больше, подумал Василий Петрович и, чтобы не здороваться с начальником управления за руку, отвесил общий поклон.

Кондратенко разговаривал с Алексеем и, не прерывая беседы, отошел ближе к письменному столу — не захотел стоять спиной к Василию Петровичу.

— Вы говорите, экономить можно и нужно? — спрашивал он, посасывая свою трубку и присматриваясь к Алексею. — Экономить ради других?

— Конечно, — взмахнул тот руками, которые до этого напряженно держал на коленях. — Ты кладешь стену и не выдерживаешь вертикали. Штукатуру же тогда, чтоб выровнять ее, надо в два раза больше покрутиться и раствора потратить. Опять же, если заводы нестандартный кирпич поставляют, кривой, разных размеров…

Понтус сидел и молчал, он, кажется, даже не видел, что было перед ним. Но Василий Петрович чувствовал, каких усилии стоит ему это оцепенение. Поредевшая прядь волос, скрывавшая его лысину, будто прилипла к ней. На висках морщинилась дряблая кожа, лицо обрюзгло, помертвело. Лишь пальцы на правой, руке, которые все время шевелились, точно что-то сжимая, свидетельствовали — он старается быть прежним.

О, как ненавидел его Василий Петрович! Его выдержка, сноровка просто мерзили ему. Он себя не пожалел бы, только вывести его на чистую воду.

— Мы сэкономили бы еще больше, — продолжал Алексей. — А то мыслимо ли: выдумываешь, вертишься колесом, а наткнулся на какие-нибудь архитектурные выбрыки — и стоп машина. По рукам и ногам связывают. Неужто тут согласовать нельзя?

— Это вы у архитекторов спросите, — усмехнулся Кондратенко, садясь за письменный стол.

Все сразу стали официальными, как на совещании. Кондратенко заметил это и снова встал из-за стола.

— Ну, — обратился он к Понтусу, — ответьте, пожалуйста.

— Архитектура — искусство, — произнес тот осипшим голосом, однако многозначительно морща переносицу.

— Но эти произведения искусства делают они, — сказал Зимчук, показывая на Алексея. — В них живут люди!

— Но архитектурные творения все равно остаются художественными…

— А вы как думаете? — повернулся Кондратенко к Василию Петровичу.

— По-моему, — начиная разгадывать новый маневр Понтуса, ответил тот, — общие фразы всегда остаются фразами.

— Если ими только не называть убеждения, — не моргнул глазом Понтус.

Он явно напяливал на себя тогу борца за идею. Это было выгодно во всех случаях: при победе поднимало его на еще более высокий пьедестал, при поражении — сводило вину к теоретическим ошибкам. Человек попал в плен идеи, увлекся, ну и… Получалось, что такого человека надо наказывать — если только стоит наказывать — за его неосмотрительное увлечение. С другой стороны, он как бы подчеркивал этим, что его мнение не только его, а вырастает ил незыблемых освещенных практикой мнений, поднимать руку на которые могут только безответственные люди, если не хуже.