Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

Василий Иванович порвал свиток на мелкие кусочки, бросил в печку.

— Ну, погодите, я вам ужо дам козла!

ЦАРИЦА-ЧЕРНИЦА

Сушь великая и зной пришли в это лето на землю. Как выпал дождик в канун царской охоты, и с тех пор хоть бы капелька упала на жаждущие поля! На исходе второй месяц лета, а на небесах ни единого облачка. Посевы в полях выгорели и погибли, высохли речки, в деревенских колодцах пропала вода. Ко всем этим бедам в лесах начался страшнейший пал. На сотни верст разлилось море огня, в нестерпимом жару гибли звери, люди, разбросанные по лесным починкам. Дым наполнил всю страну, трудно было дышать, слезились глаза. В Москве тревожно, страх сковал сердца людей.

И днем и ночью мрак.

Аказ со своей сотней метался из конца в конец Московского княжества, прорубал просеки, ставил земляные заставы огню. Ни одна сотня из княжеского войска не сделала столь много для спасения леса, сколько сделала сотня Аказа. Все думали, Аказ хочет заслужить веру великого князя. И никто не подумал, что лес для Аказа — его жизнь, любовь, дыхание, родина. Ради этого он старался спасать родное и до боли близкое.

По Москве ползли тревожные слухи. Иные говорили, что Ва­силий тайно принял латинство, другие уверяли, что царицу Соломонию отравили и царь выписал иноземную девку в царицы, и будто девка та уже в пути. Народ еще не знал, а в Кремле для бояр да и для попов уж не было тайной, что девка та Глинская Оленка. Боярин Вельский в тайницком приказе по ночам пытал хулителей государя, а днем сам хулил то Глинского, то Шигалея, и эти похулы, обрастая страшными домыслами, превращались в вину великому князю.

Беспокойно и тревожно было и в душе самого князя. Надо было

что-то делать. Или выслать Глинскую из Москвы и забыть о ней, или единым ударом разрубить старый узел и завязать новый. А тут без согласия митрополита, попов да бояр не обой­тись. Только они могут позволить такое.

Надо было с глазу на глаз поговорить с митрополитом, а по­пробуй, поговори. В палаты его пойти нельзя—не принято, к себе позвать — мало толку. Сразу поналезут бояре вроде бы под бла­гословение, и выгнать нельзя. На охоту митрополит не ездит — не по сану.

И великий князь стал придумывать, как бы свидеться с мит­рополитом тайно.

Царица Соломония о мужниных волнениях ничего не знала. Она слышала разговоры о Елене Глинской, но не верила им. Все лето пробыла в своих хоромах в Измайловском. Душную Москву она не любила. Государь изредка наезжал в Измайлов­ское, был с ней ласков, и Соломония свято верила в его любовь.

После ильина дня к царице пожаловал постельничий Саня с сотней воинов. Соломония очень обрадовалась своему любим­цу, но, предчувствуя, что он приехал неспроста, спросила:

— Государь мой Василий Иваныч здоров ли?

— Слава богу, великая княгиня, он в добром здравии.

— На Москве все ладно ли? Ведь выгорело все, я чаю, глад будет?

— Мужичишкам к голоду не привыкать — переживут, а для Москвы хлебушка найдется. Земля-то вон сколь велика.

— Ко мне попостить или как? Государя за тобой не видно?

— Послан я, великая княгиня, к тебе с повелением государя: ехать в Суздаль, в Покровский монастырь на молитву.

— В такую даль? — воскликнула Соломония.

— Объявился там инок, молитвами бесплодным помогает зеле успешно. Государь об этом прознал и велел тебе к тому иноку съездить. Для охраны особы твоей светлой даны сто конных воев под рукой сотника Аказа.

Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это по­веление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем неду­ге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской — злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.

Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обвет­рены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.

Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.

О*

83

У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог

рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не ус­пели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.

Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:

— Кого везешь?

— Говорить не велено,— твердо сказал Аказ.

— Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,— ухмы­ляясь, проговорил бородатый.— Демка, заглянь в возок!

Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:

— Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.

— Молоды?

— Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.

— Тащи их сюда, поглядим!

— Не смейте! — закричал тут Санька.— В возке великая кня­гиня!

— Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.

Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:

— Верно. Царица. Не раз в Москве видел. Скажи хоть слово, княгинюшка.

— Жалко мне тебя,—не глядя на атамана, произнесла Соло- мония.— Пропащий ты человек. Впереди у тебя плаха.

— Это ты, царица, напрасно. Впереди у меня воля, и жалеть меня не след. Ты себя пожалей.

— Не твоего ума дело! — Царица сдернула с пальцев перстни, быстро вынула серьги, сорвала ожерелье и протянула атаману.— На, бери и пропусти. Не до утра же нам тут стоять.

Атаман взял драгоценности, подкинул их на ладони и, опустив в широченный карман, крикнул:

— Эй, соколики, повозку пропустить! — Пока люди растаски­вали завал, бородач подошел к Аказу.— Ну, воевода, прости за задержку. Пищали мы твоим воям отдадим, бо у нас зелья для них нету, а лошадок да сабельки возьмем. Они нам во как нуж­ны,— и он провел ладонью по подбородку.

— Послушай, атаман,— заговорил Санька.— Как же мы без коней? До места еще далече, а матушке-царице к спеху.

— Пешком дойдете. Пусть княгиня косточки разомнет,— не­довольно ответил атаман.— Забирайте сабли, лошадей — и в лес! — крикнул он разбойникам.

Аказ молчал. Он понимал, что во всем виноват он сам. Хоро­шо, что царицу не тронули.

— Варнак ты! — крикнул в сердцах Санька и, указывая на Аказа, добавил: — Его пожалей. Он чужой в Москве человек, ему за сабли да за лошадей шкуру спустят. Ирод ты!