Юрий Калещук - Непрочитанные письма

Я попытался втиснуться, примоститься за крохотной, непривычной для меня формы партой, поглядел на тускло отсвечивающую доску. Первая проба условного математического языка: А>В. В>С. А>С... Строчки, записанные столбиком, но разными почерками:

«Мой папа работает стропальщиком»,

«Моя мама работает кочегаром».

«Мой старший брат работает...» —

и значки, стрелки, черточки, помогающие, очевидно, определить характер управления в предложении. Записанная отдельно и взятая в квадратные скобки дата [1223]. Что это? Битва на Калке?..

В первый мой ученический год вся наша начальная школа помещалась в комнатушке поменьше этой; наскоро дав первому ряду задание писать палочки, а второму делить и умножать, учительница переходила к третьему ряду, который занимали два балбеса, представлявших разные классы, — им она рассказывала о подвигах Евпатия Коловрата, перемежая эту блистательную историю стихотворными вставками: «В синем небе звезды блещут, в синем море волны хлещут, тучка по небу идет, бочка по морю плывет...» Раскрыв рот, я слушал про Евпатия Коловрата, одолеть которого монголам удалось лишь с помощью китайских камнеметных орудий, и про храбрых чернецов Пересвета и Ослябю, — позже эти имена вновь зазвучат для меня со страниц истории русско-японской войны — так были названы два однотипных броненосца русского флота, судьба их сложилась трагически: «Ослябя» первым погиб в Цусимском бою, «Пересвет» еще раньше был в упор расстрелян японцами в артурском ковше, однако и на этом не закончилась его драма; годы спустя, уже в первую мировую, царское правительство откупило у японцев поднятый теми с мелководья и введенный в состав своего флота «Пересвет», и вместе со своим ровесником, пятитрубным «Аскольдом», «Пересвет» отправился в Средиземное море, для присоединения к английской эскадре; в сутках хода от театра боевых действий «Пересвет» погиб в последний раз... Все это я узнал позднее, а тогда жадно ловил обрывки истории, не понимая, что это подлинная наша история, запоминал навсегда строчки, еще не зная, откуда они; «Остановись, беглец бесчестный! — кричит Фарлафу неизвестный. — Презренный, дай тебя догнать...» До сих пор удивляюсь, как перевели меня во второй класс — ни разу не удавалось мне успеть написать за урок страницу пресловутых палочек, и предмет, который существовал в те годы, кажется, до третьего класса — чистописание, долго еще относился к числу самых моих ненавистных.

Но то было уже в другой школе, нормальной, где у каждого класса было свое постоянное помещение, — то было в Корсакове...

Это колесо я выменял у Витьки с Первой Болотной улицы на зеленую пилотку с матерчатой звездой и новенький ключ от американских консервов. Настоящее велосипедное колесо, правда, ржавое и слегка надтреснутое. Недавно мы красили крышу, и в чуланчике, который отец зовет каптеркой, стояла банка с суриком. Ключ лежал в кухонном столе, в том углу, где мама кладет вилки. Я содрал наждаком ржавчину с колеса, открыл каптерку, нашел банку, добавил в нее олифы. Пока колесо сохло, принялся мастерить каталку.

У меня давно был припасен отличный стальной прут. Мама однажды нашла его и хотела сделать кочергу — еле уговорил, что мне прут нужен. Прут гнулся плохо, а надо было, чтобы на конце получилась буква «П», — это для разгона, для первой скорости. Когда разгонишься, можно ехать на второй, ведешь колесо самим прутом — так и шуму «меньше, и быстрее. Тростинка молоденького бамбука превратилась в каталку третьей скорости: это когда уже совсем быстро и почти ничего не слышно…

Краска высохла, и можно ехать. Уже часов шесть, ребята в это время собираются обычно на стройбатовской площадке за нашим домом.

Было там человек семь. В центре стоял худой и длинный Сашка из третьего «Б», известный под кличкой Шпангоут, — ребра торчали у Сашки даже из-под толстого свитера, который напяливали на него с вечными скандалами. Сашка самый длинный у нас в школе, и ему единственному удалось посмотреть заграничный кинофильм «Ян Рогач», на который до шестнадцати лет не пускали. Мы гордились, что никто из четвертых классов не прорвался на этот фильм, даже Генка-Гендос, у которого мать билетершей работает, а вот Сашка из параллельного смотрел, и мы раз двадцать слушали, как там одного гада сбрасывают с крыши и он падает прямо на копья.

Конечно, сейчас Сашка Шпангоут в двадцать первый раз рассказывал эту историю, и все вокруг хохотали. Но когда я подъехал ближе, они обернулись и стали смотреть на мое колесо, а Сашка сказал с видом знатока: Это от «Диаманта».

— Какой тебе «Диамант», — небрежно заметил я. — Это же типичный «Симсон-зуль».

— Дай покатать, — попросил Славка из двухэтажки.

— Успеешь, — сказал я. — Сам еще не накатался.

— Идите сюда, — позвал Сашка двух проходивших мимо пацанов. — У Юрки с Восточной улицы настоящее велосипедное колесо!

Они подошли, и одного я узнал — Колька со Второй Болотной. Он взял колесо в руки и стал внимательно разглядывать его.

— «Симсон-зуль», — почтительно сказал Сашка.

— Да, но тут трещина, — сказал Колька.

Этот выпад я не удостоил ответом, уверенный, что поступаю даже слишком великодушно. У Кольки со Второй Болотной вообще нет велосипедного колеса. Он, как последний босяк, гоняет обруч бочки из-под огурцов, и дома ему всегда за это нагорает. А обруч старый, заклепки большие, грохот такой, будто «тридцатьчетверка» по булыжнику идет.

— А где ты взял краску? — вдруг спросил Генка-Гендос.

Я не ответил, и он торжествующе завопил:

— Не спросил у отца, да, не спросил, да?

Я дал ему по шее и сказал, что дам еще, если он станет сексотить. Он заревел, отбежал подальше, бормоча:

— А я все равно скажу! А я все равно скажу!

— Ну его, — сказал Сашка. — Поехали.

Мы поехали сначала вокруг армейского стадиона. Какие-то шпингалеты гоняли консервную банку. Увидев нас, они бросили игру и побежали за нами. Я бежал впереди, колесо катилось легко и бесшумно, и я бежал быстро. Мы двинулись к лесу, к нам присоединились еще — с обручами, ободами от японских повозок, а один парень тоже гнал настоящее колесо, только от подросткового велосипеда. Мы бежали по траве, хвое, поднимались на горки, спускались с них, я притормаживал первой скоростью — это очень трудно с крутой горы, но все выходило отлично. Потом мы пересекли большой пустырь и по Первомайской вернулись к себе на Восточную. Было уже поздно. Мы остались вдвоем с Сашкой. Он посмотрел на мое колесо и вдруг сказал:

— А ты знаешь — не был я в том кино. Мне его старший брат рассказал.

— Ну я что?

— Ничего. Хорошее колесо у тебя, Юрка.

— Хочешь, завтра на весь день дам?

— Завтра не могу, — сказал он. — Завтра я с сестренкой сижу. Послезавтра, ладно?