Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Ну что — пора? — спросил Годжа, поднимаясь с корточек и разминая затекшие ноги. Он подбросил ключи, поймал их, сказал: — Пойду, прогрею мотор.

— Пора, — отозвался Толян.

Пора, мой друг, пора...

Когда вскрывается Обь и вслед за тяжелым ледоходом распластывается на полкрая; когда стремительная и безучастная к окружающей жизни вода несет на себе сорванные с причалов катера и бударки, балки и уборные, строительный брус и горбыль; когда с залитых всклянь пойменных берегов сползают на дно бетонные панели, буровые трубы, мешки с тампонажной глиной и цементом, нерадиво и наспех сваленные минувшей осенью; когда с высоких яров у прижимов рушатся безвозвратно хантыйские капища и почернелые кресты печальных погостов... — с неудержимой мощью плывет полая Обь, вскидываясь яростными волнами под встречными ударами северного ветра.

С этой ошеломляющей взгляд картиной более всего, пожалуй, сравнимо развитие Западно-Сибирского нефтегазового комплекса: тот же неудержимый замах, та же неукротимая мощь, та же безучастность к проблемам и судьбам людей, плывущих в общем слитном потоке, питающем державу, ее ближние и дальние окрестности.

Юрий Калещук взял на себя нелегкий труд приблизить к нам людей, стоящих у истоков нефтяных и газовых магистралей, ввести в круг их проблем, понудить нас — не подберу иного слова — понять и почувствовать, какой ценой даются им победоносные «миллионы тонн» в «миллиарды кубометров», играющие едва ли не решающую роль в экономическом потенциале страны и. следовательно, в нашей с вами жизни. Впрочем, может быть, я и не прав. То есть «приблизить», «ввести» — все это так, по, вчитываясь в эту книгу, отрываешься невольно от страниц, сверяешь с прочитанным свой опыт в судьбу, и все отчетливее звучит в глубине души голос, говорящий о долге и чести. Не часто, согласитесь, возвращают вам первородный смысл столь затверженных, но таких необходимых слов. Заметим, слово — то же дело: в этом Калещук непоколебим. Оттого, возможно, так сильно его тяготея не к документу, к невымышленной правде жизни, конкретным делам и реальным людям. Эта документальность, однако, весьма относительна я имеет, видимо, большее значение для самого автора, полагающего, что наша жизнь не менее драматургична, чем художественный вымысел. Действительно, что нам, читателям, говорят имена Годжи, Толина, Петра Метрусенки, Макарцева и десятков иных рабочих, инженеров, начальников управлений, вертолетчиков и снабженцев? Какое имеет для нас значение, придуман или нет некий буровой мастер, ставший секретарем обкома? Для Калещука — безусловно, природа его литературного дарования, воспитанного журнальным почерком, такова, что каждое движение героя он сверяет не со своими представлениями о нем, но непременно с реальной жизненной коллизией. И верно, как часто, даже в лучших образцах вашей беллетристики, искушенный читатель с понимающей усмешкой прочитывает жесткую конструктивную схему или ловит писателя за руку на авторском произволе. Своей книгой, помимо всего прочего. Калещук пытается опровергнуть эту опасную и, увы, застарелую тенденцию, противопоставляя ей свободную форму, которую я назвал бы публицистическим романом.

Тяготение именно к такой форме — или методу? — постижения и отражения действительности отнюдь не авторская прихоть или некий литературный изыск. Во-первых, она — эта форма — позволяет писателю вести с нами доверительный разговор в необычайно широком диапазоне социальных частот. Дает поистине кинематографическую возможность чередования различных планов Не сковывает хронологически, и. таким образом, время, выступая как функция естественной человеческой памяти, не влачится за действием. но само активно его формирует. Наконец, она органично вводит в круг главных действующих лиц самого автора: общение с ним неизбежно вызывает ответную реакцию, активный анализ своего собственного мировоззрения, выбор собственной позиции.

Пользование подобной формой должно, на мой взгляд, удовлетворять некоторым обязательным условиям. Прежде всего это профессиональное знание предмета исследования, ибо всякая поверхность. внешняя похожесть воспринимается нынешним читателем резко и негативно Во вторых, ясное понимание диалектической связи любых проявлений бытия с общими проблемами современности. частного человеческого опыта — с генеральной тенденцией общественного развития В-третьих, духовный мир автора, его нравственный, интеллектуальный и художественный потенциал обязаны быть общественно значимыми. И, наконец, так сказать, самое простое: все это должно быть правдой!

С этого и начнем. Год за годом наблюдая своих героев — помбуров и буровых мастеров, диспетчеров и технологов, Калещук сперва откроет для себя, что бойкое и даже талантливое перо еще не гарантирует постижения правды Лишь ощутив в обожженных ладонях сокрушительную дрожь буровых штанг, вкусив полярного зноя в сквозном «фонаре» буровой вышки, он поймет на всю жизнь, что «видеть, как работают другие, это вовсе не то, что работать вместе с ними». Удивительны эти страницы, полные тяжелого черного труда, заляпанные буровым раствором, забитые цементной пылью, оскальзывающиеся в разношенных кирзухах на обмыленных графитом еланях буровой, но и наполненные таким яростным вдохновением, когда все идет путем, и сама работа подстегивает смену, как тугой ветер Карского антициклона. Вы замечали за собою, какое это наслаждение — видеть слаженную мастеровитую работу? Но рассказать о ней без сахаринного привкуса со стороны невозможно — только изнутри! Знание это бесценно, однако оно означает лишь обретение личного права говорить от имени работающих людей.

Мужчина, а Калещук пишет про мужчин, оценивается в нашем обществе по своему отношению к труду Как бы не девальвировалось порою это понятие, истинное мастерство всегда будет одолевать алчный прагматизм и животную способность к социальной мимикрии. Самые высокие чины, должности и награды вызывают и народе только злое или снисходительное презрение, если они не подтверждены действительно честным делом. Его герои работают честно, по и это лишь еще одно приближение к правде

«...Господи, — горько признается он, — как скудны и самонадеянны были открываемые мною миры, как обделены душой и как прямолинейны, сколь много я не видел, не замечал, не желал замечать, старательно выкорчевывал из себя, как непростительную слабость, как корь, как юношеский грех».

Автор строг к себе, но он не договаривает до конца: непростительные юношеские слабости безжалостно искоренялись, в самонадеянная прямолинейность бестрепетно насаждалась сверху вполне взрослыми людьми, осуществляющими ту самую жесткую политику директивной экономики, которую партия на XXVII своем съезде охарактеризует как экстенсивную. И тем самым подведет черту под целым этапом исторического развития страны, важнейший регион которой без малого пятнадцать лет изучал писатель, шаг за шагом мучительно приближаясь к правде. Правда же состояла в том. что в процессе безудержного наращивания темпов прирост добычи достигался преимущественно за счет привлечения все новых и новых масс рабочих. Роль производительности труда — этого чувствительнейшего показателя экономического здоровья любого хозяйства — в десятой и одиннадцатой пятилетках была сведена практически к нулю. Без малого пятнадцать лет. половину рабочего срока человеческой жизни, герои Калещука, ставшие его друзьями, первопроходцы и пионеры освоения Западной Сибири, своим трудом одолевали этот становящийся хроническим недуг. Но беда была в том. что. ставя перед собой самые высокие задачи и замахиваясь на самые дерзкие инженерные решения, они ввинчивали в родные недра рекордные погонные метры бурения в условиях раздрызга иного, скомканного, сляпанного кое-как технологического процесса «Дадим Родине...» — кричали плакаты, и они давали, не щадя себе, погибая при газовых выбросах, но и неся в себе гордое чувство людей, которые здесь потому, что могут! Могут, чувствуя при этом, пока лишь чувствуя, во еще не осознавая, сколь опасны социальные последствия кризисных явлений в отечественной экономике.