Юрий Калещук - Непрочитанные письма

Десятая буровая похожа на новогоднюю елку в конце января: иглы осыпались, обнажив забытую игрушку и сморщенное яблоко, рваные бумажные ленты кажутся истлевшими остатками одежд. Каротажка лежит на боку там, где стояла, выставив колеса и демонстрируя первоклассную резину. Мы смотрим на взлетную полосу. Серый самолет с розовым брюхом стоит возле метеостанции, рядом люди. Отсюда не различить, кто. Море затянуло бродячими льдами, и среди них, как утюг на рваной простыне, деловито топчется неуклюжий теплоход с высокими черными бортами. Тракторы наконец берут перевал. Покачивая крыльями, «аннушка» уходит над нашими головами к юго-востоку.

— Ладно тебе, Подосинин, — примирительно говорит Панов. — Ну, не повезло нам. Понимаешь — не повезло. И все тут. Кто же знал, что тундра поедет... Слепой случай — и только.

— Нет, это не случай, — говорит Гриша. — Это закономерность.

— И что ты за человек, Подосинин!

— Может быть, случай, — задумчиво произносит Мишаня. — А может, и закономерность... Тут как посмотреть... Вот у меня как было? Работал я на ЗИЛе сто тридцатом. Да а... Тут как раз получка. Понятно, пошел в «Рассвет». Словил приход — потянуло на подвиг. В общем, являюсь домой через два дня. Жена начинает обнюхивать. «Экстра», говорит, это ладно. Могу, говорит, понять. Но «Джи-джи»! Я, говорит, таких вульгарных духов не переношу. Пардон, говорю, я в Свердловск ездил — срочный груз, то-се, какие там духи. Она: покажи путевку. Я мы путевки диспетчеру сдаем. Она: неси, и все. Ладно. Иду в диспетчерскую. Знакомый там у меня был. Не то чтобы вместе пили, но... В общем, говорю ему: так и так, исключают из ячейки общества. Ну, тот посмеялся, путевку принес. Дома все нормально. Какое-то время. Я не возникаю, и она молчит. А тут этот, из диспетчерской, подходит. Дело, говорит, есть. Хорошему человеку надо помочь. Понятно, говорю, что хорошему. Плохим-то зачем помогать — им и так хорошо. А чем — дровами? Ага, говорит, дровами. Понятно, что за дрова. Финские. И вот ведь как не повезло. Перед самым постом ГАИ правый передний спустил. А в ГАИ народ любознательный — куда и чего... — Мишаня поворачивается к Панову: — И вот тут какое дело, Михалыч. Во всей этой муторге закономерность только одна — получка. Мне ее тогда дважды в месяц давали — пятого и двадцатого. А все остальное — чистая же случайность! Верно, Михалыч?

— Ладно, — угрожающе говорит Панов. — Я с вами по-хорошему, а вы... Ладно.

— Выступаешь, Михалыч, — разочарованно произносит Мишаня. — Не пыли. Зря. Я все равно на машину ухожу.

— Нужен ты кому. И ты, Подосинин, не очень-то. Скоро, между прочим, Морозов из отпуска приедет. Ты, кажется, уже забыл? Забыл? Ну, я тебе напомню. Снова в помбуры пойдешь, поворочаешь трубы...

— Ты работой меня не пугай...

— Я не пугаю... Я напоминаю.

— Тебя зовут, Михалыч.

Наступает утро, когда на десятой буровой мы остаемся вчетвером: Гриша, Калязин, я и наш новый верховой, Вовка Макаров, девятнадцатилетний малый с редкой бороденкой, которую он старательно теребит и оглаживает, надеясь ускорить ее рост. Мы скатываем по козырьку переводники, элеваторы, подтаскиваем их крючками ближе к краю приемного моста, чтобы удобнее было грузить. За нами должен прийти вездеход. Гриша обходит буровую медленными шагами — мимо желобов, мерников, насосов, мимо дизелей и лебедки, — за ним семенит, едва поспевая, Калязин. Вовка Макаров провожает взглядом своего бывшего учителя, ехидно замечая:

— Ну, этот Калязин. Деловой. Меня прямо-таки заколебал.

Сидим на трубах, курим, посматриваем в сторону «горки» — не видно ли вездехода, посматриваем в сторону тринадцатой буровой, пытаясь угадать, чем могут там сейчас заниматься, разглядываем вывороченную движением тундры тушу «мертвяка», толстостенную трубу, забитую грязным льдом. Оттяжка, крепившая фонарь вышки к «мертвяку», бессильно провисла. С моря к озерам, за сопки, тяжело проплывают армады гусей, возвращаясь с утренней кормежки. Тихо на буровой. Как никогда тихо. Даже Евиного тявканья не слышно — унес Еву Толян в аэропорт перед отлетом. Вездеход, похожий на зеленого жука, ползет по берегу. На всякий случай еще раз обходим буровую, заглядываем в пустые, уже утратившие жилой дух балки. На дверях вагончиков самодельные деревянные таблички: «Вахта Юрия Киреева», «Вахта Гали Уразумбетова», «Вахта Геннадия Ослина», «Вахта Виктора Морозова»...

— Гриша, — спрашиваю я, — а почему на нашем балке написано: «Вахта Морозова»?

— Потому что здесь живет вахта Морозова, — спокойно отвечает Гриша и повторяет: — Потому что это вахта Морозова. Петро, Ибрагим, Толян — они же из морозовской вахты. Морозов — это бурильщик. Он в отпуске. Скоро вернется.

Вездеход лихо разворачивается, сдает назад, к мосткам.

Вот теперь — все.

Нас болтает, как траулер в шторм. Брезентовый полог откинут, и мы смотрим на удаляющуюся, исчезающую с глаз десятую буровую: серые застывшие потоки сброшенного раствора, опрокинутый кузов каротажного агрегата, полузатопленный стакан емкости для дизтоплива, ржавый остов вышки, словно покосившееся надгробье с разбросанными вокруг голубыми черепками цветочных ваз — нет, на жилье балки уже ре похожи...

Отступление в историю с геологией

Помните ли вы еще вертолет, залетевший на десятую буровую как-то под вечер, вертолет, из которого вышли двое: один был увешан фотокамерами, другой держал в руках амбарную книгу. Они улетели через три минуты, а Гриша спросил у меня тогда: «Коллеги, что ли?»

Гриша ошибался — это не были корреспонденты. Но о том, кто были они, я узнал только год спустя.

Год спустя на душном летнем перекрестке в Тюмени я столкнулся с Толяном. Мы долго мычали что-то восторженное и неопределенное, а потом, записавшись в конторе экспедиции на харасавэйский рейс, набрели, изнемогая от жары и неумения разговаривать, на пивной ларек. Пиво было, но не было кружек (в Тюмени всегда что-нибудь не так). Толпа вяло передвигалась, позвякивая банками и склянками. Толян с неожиданной резвостью перебежал дорогу, и, нырнув в хозмаг, появился оттуда с каким-то странным предметом жуткого синего цвета, похожим по форме на футляр от подзорной трубы.

Оказалось, действительно, футляр, только не от подзорной трубы, а от ершика для чистки унитаза. Ершик мы подарили, а в футляр вошло ровно три литра пива.

Отойдя шагов на сто в сторону, мы сели на сгоревшую траву, и через десять минут пива не стало, но речь мы обрели...

Через два дня мы вновь летели на Харасавэй, как всегда, застряв на последнем перегоне — в Мысу Каменном. Над Обской губой, над Карским морем бродили туманы, погоды не было пять дней, мы слонялись по поселку и от нечего делать пересчитывали аэропортовских псов, — судя по пристальному вниманию, с каким они следили за нашими передвижениями, собаки занимались тем же. Погода посадила в Мысу два встречных потока — тюменский и харасавэйский рейсы, это, по меньшей мере, втрое увеличило население аэропорта. Среди восьми десятков метеожертв было шесть человек, резко выделявшихся тем, что они отвоевали себе угол под фикусом, разложили спальные мешки и держались на своем островке обособленно и независимо. По-моему, они даже ели вовремя. Шестерку составляли хрупкие существа в сапогах с подковками и бесчисленными ремешками. «Кто это?» — спросил я у Толяна, который знал всех и которого все знали от Нарыкар до Тамбея и от Антипаюты до Долгой Губы. «Это? A-а, мерзлотницы. Вот и их предводительша идет. Привет, Алла! Как дела, чадо?»