Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Саня и не то мог сказать.

— Ты его знаешь?

— Знаю. Я был в Уренгое.

— А я что говорил? — вскидывается Варфоломеич. — Я же говорил: у меня память на лица — во!

...Разведочные буровые стояли на север от Уренгоя — по берегам Пура и его бесчисленных притоков; туда ходил пузатый «миша», вертолет Ми-6. Он летел долго, с короткими посадками, и сумрачное брюхо его постепенно пустело. На одной из таких посадок вылез и я. Буровая вышка стояла над обрывом, внизу лежал ноздреватый снег, на буровой шел подъем инструмента, узколицый парень лихо гонял элеватор, весело покрикивая на помбуров, и все норовил подняться на «погулянку» и поглядеть, далеко ли ушли два диких оленя, показавшиеся в конце вахты на том берегу реки. Сдав вахту, узколицый парень подхватил ружье и умчался на охоту. Увидел его снова я только ночью, когда он вышел подменить заболевшего бурильщика другой смены. Потом мы виделись часто — и когда он сосредоточенно стоял у тормоза, и когда, развалившись на рундуке, вдохновенно врал об охоте, и когда добродушно подтрунивал над сменным мастером, молоденьким Федей Хуснутдиновым. Это и был Саня Анищенко...

— Хотя, может быть, и не в Уренгое... — продолжает Варфоломеич. — Вот если бы так: я беру ружье, ты берешь ружье, берем спички, соль, спальники — и уходим дня на три в тундру. Питаемся — что добудем, спим — где придется. Вот если пойдешь и не отстанешь — тогда, значит, виделись...

— А если отстану? Уйдешь один?

— Нет. Не уйду. Но дальше пойду, как будто один.

— Суров ты, Варфоломеич...

— А иначе нельзя. Вот мне говорят там, в Москве: надо уметь жить, надо уметь жить! А по-моему, так: надо — уметь. И все!

— Порядок, — говорит Гриша, вытирая руки ветошью. — Давай опробовать вал.

— Давай, — Валера и Варфоломеич откликаются одновременно.

И буровая оживает.

Валера уходит вместе с нами в восемь утра, когда появляется смена, а Варфоломеич остается.

Вахта Ослина сразу же начинает бурить.

Мы возвращаемся в уже согревшийся балок. Тихо падает снег. Мы забираемся в спальники — скорее бы прошло время до вахты! — мы ждем вечера, мы ждем полуночи, ждем ночи, когда придет наша пора бурить.

И эта ночь наступает.

— Скоро наращиваться, — говорит Гриша. — Понял, да?

Хотя нет, не сказал он этого — он и губ-то не разжимал, — просто мотнул головой влево и вниз, а потом брови поднял: вот так, понимаете? И снова застыл, уставившись на щит гидравлического индикатора веса. Только правая его рука, лежащая на тормозе, слегка покачивается — плавно и почти неприметно. Но лебедка отзывается на каждое движение руки скрипучим поворотом барабана, и этот скрип — то яростный, то неожиданно молящий о пощаде — рассекает, распластывает самодовольный рев дизелей, перекрывает глухое ворчание вала и сварливое дребезжание ротора. И витки талевого каната, расправляясь, освобождаясь; уходят наверх, к кронблоку, а тусклая гиря вертлюга, похожая на перевернутый шлем или на лоснящееся от пота лошадиное брюхо, рывками спускается вниз, подталкивая квадратную штангу, и квадрат, стремительно вращаясь, расплескивая длинные маслянистые брызги, оседает в скважине. Где-то вверху, на уровне третьего или четвертого пояса, возникает, постепенно опускается ниже, становится настойчивее и наконец заполняет собою всю буровую нетерпеливый неумолкающий звон — это стропы лупят по стертым бокам вертлюга: «там-там-там-там-там-там!..» «Послушай, — спросил меня водитель болотохода, он стоял неподвижно, придерживая расстегнутые штаны, и мучительно вслушивался в гулкие голоса ночи. — Послушай, — повторял он, — что вы там все время куете?» Там-там-там-там-там-там!.. А мы не куем. Мы бурим. Непонятные и враждебные голоса буровой, распавшиеся на отдельные звуки, внезапно соединились — и уже опять различимы, опять читаются слова, и смысл их ясен: мы бурим, вы понимаете?

Скоро наращиваться. Вертлюг нависает над самым ротором, стропы бьют его по лоснящимся бокам, словно пришпоривая, звенят властно и требовательно: «там-там-там-там-там!»

Дождь немного утих, небо оторвалось от земли и висит совсем рядом, на уровне пятого или шестого пояса, оставаясь тяжелым и непроглядным.

— Сколько было наращиваний? — спрашивает Ослин у Гриши.

— Кажется, десять, — улыбается Гриша.

— А точнее? — недоверчиво тянет Ослин.

— И точнее — десять, — это уже Вовка Макаров встревает.

— Да, Гена, — весело говорит Гриша. — Сто девятнадцать метров. — Он сбрасывает верхонки, встряхивает кисть правой руки, шевелит пальцами. Поймав Вовкин взгляд, поясняет смущенно: — Будто елочными иголками осыпаны... Щекотно.

Слышатся шаги, приближающиеся голоса — один из них Гришин, но какой-то странный, суетливый, что ли, даже заискивающий, второй и вовсе незнакомый — медленный и снисходительный. Слов я не разбираю и все же как будто догадываюсь, кому принадлежит этот второй голос. Да все мы догадываемся, даже Вовка.

— Вот здесь мы и живем, — говорит Гриша, открывая дверь и пропуская вперед крепкого мужика с гладким загорелым лицом. — Располагайся!

Вошедший садится на табурет, поставив его в центр балка, и делает это спокойно, основательно, по-хозяйски. Неспешным, внимательным взглядом обводит он стены, рундуки, стол, особо задерживаясь на «Ветерке», плитке, кастрюлях и ведрах, на «Спидоле», коротко спрашивает: «Аккумулятор взяли?» — и, получив торопливый Гришин ответ: «Конечно, взяли. Все взяли!» — скользит взором по нашим лицам, впрочем — без особого интереса.

— А Петро где? — спрашивает он. — Ибрагим? Толян?

— В отпуске.

— Да-а... Разлетелась вахта. И Гаврилыч в отпуске?

— Ага.

— Ладно. Значит, ты, Подосинин, теперь опять бурильщик?

— Да мне что, Витя, — неестественно хихикнув, говорит Гриша. — Мне теперь даже легче будет. Ты давай к тормозу. А я буду трубы катать да шаблон бросать...

— Посмотрим, — со снисходительным великодушием говорит пришедший. — Тут несколько пацанов подъехало. Займусь ими. Работы всем хватит.

— Да мы здесь недолго, — вновь с какой-то суетливой интонацией говорит Гриша. — Дней за двадцать скважину кончим — и на десятый номер, домой...

Пришедший досадливо хмыкает. Еще раз оглядывает балок, цепко фиксируя каждую мелочь, замечает, что треснувшая панель транзистора склеена синей изоляционной лентой, морщится, недовольно покачивает головой.

— Пойду к Панову. Решим эти вопросы, Подосинин, решим...

— Морозов? — кивнув в сторону захлопнувшейся двери, спрашивает Вовка Макаров. — Деловой...

— Ага, Морозов. С отпуска приехал. Вот так... Да мне что? — повторяет Гриша. — Я могу и шаблон кидать. А он пусть у тормоза стоит...

— Брось, Гриша, — говорю я.